Зимние бабочки (СИ)

Питер, тот еще любитель иронии, говорил, что раньше окна его палаты выходили на кладбище. На что они выходили там — Падди так и не узнала, жалюзи кто-то опустил до самого подоконника. Стул был неудобным, как и присутствие Терри, с которым пару минут-часов-дней назад — за последнее время Падди устала вести подсчет, — она вновь поругалась. Терри, который не хотел приходить, но боялся оставить ее одну. Терри… Который по непонятной причине стал ей противен.

«Что же ты молчала? Я бы вас благословил».

«Да от тебя я не дождусь ничего, кроме упреков».

«Я тебе не врач, я не мог знать наверняка».

«Раз я тебе не нужен, то зачем ты продолжаешь возвращаться?»

Если на первые три реплики Падди могла подобрать довольно убедительные и едкие ответы, то с четвертым пунктом была проблема. Она сама не знала, почему не ушла.

Хотя уходить-то ей не было куда. Сестрица не удержала язык за зубами насчет ее отношений с Терри, и чтением бессмысленных молитв якобы вину перед мамой искупить не представляется возможным.

Вокруг все рушилось, как карточный домик от порыва ветра; ее крохотный замок рассыпался. Презрение семьи оказалось сильнее любви. Падди впервые, будто слова матери наконец возымели эффект, смиренно принимала выпавшие на ее долю испытания, позабыла о жизненно важной гордости и вспомнила о кротости.

«Кротость» — скорее, как правильно заметил Питер, трусость, — семейная черта Миэнов. Как и бессмысленная отвага, жертвенность и наследственный идиотизм. О последнем Падди себе ежедневно напоминала, когда садилась за стол, который Девлин по просьбе Пита отдал ей.

«Как жаль, что я не увижу твоего восхождения», — говорил Питер с улыбкой еще до финала истории с погибшим ребенком, и снова заставлял Падди поверить, что цель реальна, что достичь всего удастся и хоть кто-то в этом чертовом мире за нее по-настоящему рад.

Она сбросила с плеча ладонь Терри, глубоко вдохнула и зашла в комнату после врача.

— Как жаль, что я однажды проснусь посреди ночи и пойму, что мне даже не удалось с тобой попрощаться, — Падди расправила складки на простыне, которой укрыли бледного Питера до самого подбородка.

(А Библии рядом с ним не было.)

Лазейки в священном писании нет. Питер это знал. Не зря же был — «Есть и останется, черт побери», поправила себя Падди, — доктором богословия.

Лазейка в жажде жизни. По крайней мере, ей очень хотелось в это верить. Дело за малым: осталось пробудить эту жажду.

Тогда тихий смех Питера и стучащее в ушах сердце скрыл звук жалобно скрипнувших петель.

А сейчас Питер молча помогает ей открыть дверь — второй комплект ключей хозяйка квартиры почему-то до сих пор так и не принесла, несмотря на все просьбы Падди. Питер быстро переодевается, заваривает крепкий ароматный чай и оставляет на ее рабочем столе фиолетовую чашку с лягушками.

«Вечность», как он называет время вынужденного безделья, приятно коротать с печатным изданием в руках. Вина снова пробуждается ото сна и впивается когтями в межреберье; будь на ее месте кто-либо другой, Питер вряд ли бы отказался от своей должности — выбирая между собой и Падди, он снова пошел ей на уступки. Питер со смешком берет верхнюю книгу, одну из тех, которые Падди удалось унести из дома прежде, чем мать под кроткое согласие отца выставила ее вещи за порог, и скрывается в своей комнате.

Она улыбается и достает из сумки блокнот. Мелкие буквы вразнобой скачут по линованным листам, отчего уже через несколько минут болят глаза. Падди отпивает чай из чашки и от души проклинает свой корявый почерк.

«Не замарать рук», «смена руководства», «по словам достоверного источника, из-за проблем в личной жизни г-ну (в заметке было отнюдь не господин) МакХонесси придется покинуть пост». Формулировка ни к черту, но нельзя же без наличия более чем слов утверждать, что всеми уважаемый судья изменяет супруге с юной секретаршей, ради просьб которой и меняет приговоры. Падди злится, хрустит костяшками. Как пить дать, ночное дежурство. МакВи будет счастлив.

Она хмурится и глядит на часы. Для сна осталось каких-то жалких сто восемьдесят минут.

(А разве было больше за последнюю неделю?)

И Питер не спрашивает, зачем Падди приходит каждую ночь; не спросил ни в первую, ни теперь. Просто кладет на пол книгу, очки и щелкает выключателем торшера. Каждый раз Питер шумно выдыхает, когда ее рука касается его груди, каждый раз он вздрагивает, когда Падди опускает голову на его грудь. И каждый раз Падди чувствует, как внутри что-то обрывается, что так — неправильно, что все это просто длинный дурной сон, и когда она откроет глаза, то снова окажется на пороге редакции. Только в этот раз Падди прольет кофе не на доброжелательно улыбнувшегося Питера МакИлтчи, а на Мюррея Девлина, который без лишних раздумий или сожалений наконец отправит ее домой.

(Больше нет, больше она не позволит себя обмануть.)

И если… Если Питер дотянет до утра, то… Главное — продержаться ночь, выиграть еще один день. Главное здесь не глагол, что отражает имя крохотной, микроскопической отсрочки от смерти, а еще двадцать четыре часа.