Зимние каникулы

– Варвара Фоминична! – просительно говорит Алевтина Васильевна. Ничего, мол, не измените, а Тамару Георгиевну понапрасну травмируете.

Варвара Фоминична снова отвернулась к стене: нет меня тут, не слышу я вас, слова больше не скажу.

Галя пошла к двери, стуча каблуками сапожек. Таких сапожек, о которых бесполезно мечтает Майя (дорогие и достать невозможно).

Перед зеркалом, что висит над умывальником, Галя остановилась взглянуть на себя, все ли в порядке. Что-то не понравилось в прическе: тоненькими, ярко наманикюренными пальчиками ловко взбила здесь, подправила там. В зеркале Майе видно ее отражение: озабоченные глаза, забавно вытянутые трубочкой губы... Вспомнила! В Теплом Стане, прошлым летом!.. Майя шла к Люське, а из подъезда вышла девица в какой-то необыкновенной шляпе с волнистыми широкими полями, Майя и не видела раньше таких шляп ни на ком в Москве. Около тротуара стояли «Жигули». Майя наблюдала, как шикарная девица достает из шикарной, переброшенной через плечо сумки ключи. Открыла дверцу. Села на водительское место. Совсем как в заграничных фильмах. Заразные эти фильмы. Все пялятся и тоже хотят красиво жить. Сумку девица бросила на заднее сиденье, устроилась поудобнее, повернула к себе зеркальце, что привинчено к ветровому стеклу. И стала поправлять поля шляпы. С крайне озабоченным видом, а губы выпячены. Майе стало смешно: надо же, выпендривается. Чего-то из себя воображает. Миллионершу или голливудскую кинозвезду? Уж кому Майя никогда не завидовала, а от души презирала – это воображал и кривляк. Наверно, ожидает, что из всех встречных машин люди до пояса повысовываются, рты пооткрывают: что за красотка в шляпе едет в «Жигулях», сама лихо правит! Это Майя подумала уже вслед тронувшейся с места и заложившей великолепный вираж на повороте машине.

И телефон у Гали, как у Люськи, начинается на 434. Она, точно. Понятно теперь, почему глядеть ни на кого не желает. Кто они такие?.. А она, интересно, кто такая?..

Четвертый час, посмотрела Майя на свои часы. Скоро повалят посетители. Их всегда много, а по воскресеньям прямо столпотворение. Туда, где лежат особенно тяжелые, входят, конечно, на цыпочках и по одному, а вообще почти никаких ограничений. С чьей-то легкой руки (с чьей же, как не добряка зава?) в отделении царит либерализм. В других больницах (где Майе приходилось кого-нибудь навещать) к больным пускают строго по очереди, напяливают на каждого никому не нужные халаты, халатов всегда на хватает, в очереди час просидишь, потом спеши уступить место следующему. В общем, создают людям препятствия. Чем больше, тем считается лучше. Здесь к тяжелобольным пускают в любое время, чтобы помогать ухаживать. Майина мать, когда бабушка лежала с переломом, еле-еле пропуск выхлопотала. «Сами раз в день подойдут и других не подпускают», – искренне удивлялась такому безрассудству мать. Между прочим, кто-то умный сообразил: без крайней нужды в больницы не ходят. Не кинофестиваль. А больным, чем ближе к ним внешний, здоровый мир, тем легче переносить от него изоляцию. Так считает Майя. И еще думает, что, если бы она заведовала отделением или была главным врачом, она бы тоже завела такой порядок. И еще специальную комнату выделила, кресла поставила, цветы – чтобы могли люди без помех и в приятной обстановке повидаться и поговорить... Может быть, в других, новых больницах это уже есть?.. «А стены я бы покрасила в веселые тона. Занавески на окна им в цвет. И не разрешила бы дезинфицировать хлоркой, – неужели других, более ароматных средств нет?..»

Размечталась. Осталось только сделаться главным врачом.

Первыми явились к Алевтине Васильевне две подруги-учительницы. К Варваре Фоминичне, кроме неизменного Василь Васильевича, пришла представительница мебельной фабрики, принесла от коллектива гостинцы и букетик замерзших цветов. Говорливая толстушка извинялась, что не могла долго собраться: «Столько дел, столько дел!» – в пять минут выложила ворох фабричных новостей, к которым, впрочем, Варвара Фоминична осталась безучастна, хотя и старалась это скрыть. Все усилия уходили на то, чтобы муж и представительница не заметили, как ей худо. Тому, что не встала с постели, не вышла, как обычно, в коридор, дала правдивое объяснение: «Замерзла что-то. А в коридоре дверь с лестницы все время открывают» – и для убедительности поглубже натянула одеяло. Василь Васильевич все равно забеспокоился: «Не простудилась? Не жар ли у тебя?» – «Да какой жар?» Он потрогал ладонью ее лоб, тогда лишь поверил.

К Тамаре Георгиевне тоже пришли гости, как и обещала Галя, с работы. Одна женщина помоложе, другая пожилая. Стараются испуг, растерянность, жалость – надо же, как бедняжку скрутило! – спрятать за веселыми лицами, бодрятся сверх меры: ничего, не случилось, все прекрасно, а выглядит Тамара Геогиевна, тьфу, тьфу, тьфу, дай Бог здоровому... Особенно старается та, что старше. Тамара Георгиевна снисходительно эту фальшь с добрыми намерениями сносит, тоже улыбается.

Улыбка сквозь горькие-горькие, с трудом удерживаемые слезы.