Зимние каникулы

Ичан приступил к делу. Ясное дело, бесплатно — кому платить за убогую! Однако понятие неоплачиваемости не включает в себя работу всухую. И при самой полной неоплачиваемости всегда найдется кто-нибудь или что-нибудь («школа», «кооператив», «община», «церковь»), в чью пользу, и в чью честь, или от чьего имени совершается работа, и тогда вполне естественно, что тот и поит работающего. Однако кто в этом, данном случае заказывает похороны? Кому польза от похорон несчастной? В подобном случае работать без платы, ну-ка, господа, помогай — он этого не боится. Но всухую работать — это, ей же богу, непорядок, и пусть говорят, что хотят! А кому поить? Ясное дело, селу, кому ж еще! Кто платит за потраву, виновника которой нет, кто попу его долю дает, кто платит за молебен против града — кто же, кроме села! А как ты наполнишь флягу от села, ежели село стоголово и безголово! Вследствие всего этого Ичан нацедил из собственной бочки полфляжки, добавив в другую половину воды. И со словами «Ну, упокой господь ее душу!» сделал первый глоток. Потом, поплевав на ладони, схватил пилу и, добавив еще «Господи, помогай», начал. По надписи «Осторожно! Не кантовать!» он несколько раз провел рубанком, но поскольку краска глубоко проникла в дерево, совсем ее уничтожить не удалось. Тогда ему пришло в голову, что доску с этой надписью нужно повернуть вовнутрь.

Около часу пополудни домовина была готова. Склонив набок голову, Ичан смотрел на нее, извлекая из рубанка лезвие — без единого слова самоодобрения; однако другие — те, что сидели у стенки и покуривали, — одобряли рук его дело: «Кому ж, как не ему!» То ли потому, что он не решился вовсе его переделать, то ли потому, что не удалось долгое дело затеять, Ичан ограничился тем, что укоротил ящик и несколько сузил, так что он в основном сохранил, в уменьшенном размере, форму и общий вид той упаковки, от которой произошел, и был похож на нее, как жеребенок на кобылу.

— Ну во-о-от, теперь обедать пора, — сказал он и, собрав инструмент, пошел домой.

— А когда хоронить будем? — в спину ему поинтересовался шьор Карло.

— Когда? А где телега, где лошади, где выкопана могила?

— Но все это можно сделать после полудня! — настаивал шьор Карло.

— Да-а-а… Где ж это так! Теперь день короткий, пока пообедаешь, не успел оглянуться — темно. И разговору не может быть, чтоб сегодня! Вот завтра — дело другое.

Горожанам скрепя сердце пришлось с ним согласиться. Чтобы как-то заполнить эту непредвиденно возникшую дыру во времени, Анита с Лизеттой подвигли мужчин и детей на прощание с попадьей путем прохода перед гробом; таким образом, всем не надо будет провожать на кладбище. Видошичам сообщили, что старая женщина умерла и что, если они хотят, могут прийти («Хотя такие, каковы они есть, такого внимания недостойны»). Голобы — следует признать — пришли сами, едва узнав о случившемся. Принимая во внимание молодежь — Лину и обоих младших Голобов, — дело вполне могло выглядеть прилично.

Когда вся предварительная подготовка была завершена, Анита с Лизеттой отправились приводить себя в порядок. Открыв чемодан, вынули завернутые в бумагу туфли из кожи антилопы, намазались и причесались, взяли по чистому платочку — из тех маленьких, столь необходимых женщинам платочков с обилием кружев и весьма скромным количеством ткани, которые, собственно, ни для чего иного и не предназначены, кроме как мять их в руках да символически утирать глаза. Приятным сюрпризом для них стало возвращение из Задара Моричей. Заметили и Видошичей, приближавшихся по дороге, следовательно, все складывалось даже лучше, чем они предполагали. Удовольствие, которое это им доставило, они восприняли как вознаграждение за свои усилия.