Зимние расследования

Волька фыркнул. Он недолюбливает тетушкину лучшую подругу, потому что та не проявляет к нему должного уважения.

Что поделать, Марфиньке восемьдесят шесть, ей случается забывать имена окружающих, и в такие моменты она без всякого почтения называет тетиного кота «миленький Мурзичек».

«Миленький», бесспорно, неподходящее определение для здоровенного мейн-куна, размерами и сообразительностью способного потягаться со сказочным Серым Волком. Да и на «Мурзичка» лично я на месте кота, которого зовут Владимир Владимирович, тоже не откликалась бы.

Волька назван в честь поэта Маяковского, с которым имеет несомненное портретное сходство: у него тоже бешеный горящий взор и лихой растрепанный чуб.

– Ах, боже мой, боже… – Марфинька замерла на стуле, позволяя ее как следует рассмотреть.

Я вышла из ванной, чтобы лучше видеть начинающийся спектакль.

Бывших актрис не бывает. Марфинька из любой ерунды умеет сделать целое представление.

– Чай, кофе? – невозмутимо поинтересовалась тетушка, давно привыкшая к Марфинькиным выступлениям.

Они знакомы и дружат больше восьмидесяти лет – с тех пор, как их детсад эвакуировали из блокадного Ленинграда.

– Пожалуй, я бы выпила лавандовый раф, – призналась Марфинька голосом, каким уместнее было бы сказать: «Пожалуй, я бы глотнула живой воды, но боюсь, что и она мне уже не поможет, прощайте, не забывайте, я вас любила, встретимся в чертогах рая».

– Может, лучше сиреневый латте? – ехидно предложила я.

Мне было совершенно ясно, почему умирающая запросила именно лавандовый раф: она явилась в наряде всех оттенков фиолетового. Только шубка на ней была просто синяя, но ту она сбросила с плеч еще в прихожей, на бегу. А мне пришлось ее поднять и аккуратно поместить на плечики, чтобы кот, главный претендент на роль мехового коврика, не сделал с появившимся у него конкурентом чего-нибудь нехорошего.

– А есть такой? – Марфиньку мое предложение так удивило, что она передумала умирать прямо сейчас.

– Нет у нас ни сиреневого латте, ни лавандового рафа, ни фиалкового капучино, – сообщила тетя Ида, дав понять, что тоже оценила цветовую гамму наряда подруги, и поставила на стол третий прибор. – И пить мы все будем белый чай с персиком.

– Ах, – снова вздохнула Марфинька и отодвинула от себя тарелочку. Недалеко, только чтобы положить на стол книжку, которую держала в руках.

Я посмотрела на томик в сине-сиреневой коже с интересом. Книжки – это по моей части. К сожалению, золотое тиснение на обложке потускнело, имя автора и название произведения было не разобрать.

– Что это? – спросила я.

– Да, что это такое, Марфа? – холодно поинтересовалась и тетушка. – Ты забыла и о манерах, и о гигиене? Книге не место на обеденном столе. Немедленно убери ее и ступай мыть руки, давно пора завтракать.

– Да какой тут завтрак, Идочка? Мне же кусок в горло не полезет! – Марфинька трагически заломила руки, но смазала впечатление, быстро глянув на ароматную запеканку и сглотнув слюну. – Ах, как же я была к нему жестока, как невыносимо жестока!

В ее голосе было много-много прискорбия и самая капелька людоедской радости.

– К кому именно? – спокойно уточнила тетя.

Марфинька по молодости лет ко многим была невыносимо жестока. Она так и не вышла замуж, но романов имела неисчислимое количество.

– К нему! – Марфинька мизинчиком подвинула книжку к тете.

Та вздохнула, огорчаясь необходимостью совершить преступление против манер и гигиены, но все-таки взяла сиреневый томик, и он сам распахнулся на середине.

Между страницами был помещен пожелтевший бумажный лист, сложенный вдвое. Тетушка раскрыла его.

Я нависла над ней, встав за спинкой стула.

Справа к листу был притиснут засушенный цветок. Кажется, колокольчик.

Слева тянулись ровные строки короткого текста, написанного поразительно изящным почерком с завитушками.

– «Ангел мой, Марфа!» – с листа прочитала тетя.

– Да не так, дай сюда! – Марфинька вырвала у нее книжку, кашлянула и сама огласила – с выражением: – «Ангел мой, Марфа! У меня больше нет сил терпеть эту муку. Ответь мне наконец: да или нет? Я все еще лелею робкую надежду, что ты сделаешь меня счастливейшим из смертных, но если нет… Тогда прощай, мой беспощадный ангел, прощай навек! Всегда твой Нико».

– Что за Нико? – спросила тетушка. – Ты ставишь ударение на «о», это какой-то француз? Или грузин?

– Написано по-русски, – напомнила я. – Должно быть, Нико – сокращенное от «Николай».

– Что за Николай?

– Понятия не имею! – нервно дернулась Марфинька. – Вы представляете, я не знаю, кто это! Вообще никаких Николаев не помню! Ни одного! – И она воткнула в виски указательные пальчики, словно пытаясь выковырять нужную информацию из головы.

– Ну, здрасте! А Гоголь? А Некрасов? Заболоцкий, в конце концов? – возмутилась я.

– Почему это Заболоцкий в конце? – вознегодовала тетушка. – Он был известный поэт!

– Именно: был.

– Известный поэт? – Марфинька при-ободрилась. – Хм…

Тетушка не дала ей размечтаться: