О чем ни заговорю, про что ни вспомню — все от времен войны отсчитываю. И сам не замечал, что такое у меня летоисчисление, и не понимал, почему так. А вчера увидел у соседнего парнишки-первоклассника связку счетных палочек, красивых таких — синих, красных… И вдруг вспомнил… Сорок четвертый год. Свой первый класс. На партах разложены гильзы от патронов, идет урок арифметики, мы учимся складывать. Позванивают наши счетные палочки… Два и два — четыре… Уже четыре года идет война.
Все мои ровесники, целое поколение училось считать на гильзах. Впрочем, у многих в нашем классе были и неотстрелянные патроны…
У каждого человека есть любимая песня, та, которая чаще всего приходит к нам в детстве, и потом всю жизнь мы носим ее под сердцем…
Поздним вечером мы с дочерью сидим у шалаша, и я пою свою песню.
Песня грустна и сурова. Она о том, как погибла в бою с атаманами девушка-пулеметчица… Но я не боюсь этой песней ранить детское сердце. Ее пел мой отец, когда мне было столько же лет, сколько сегодня дочери.
Дочь слушает молча, затаив дыхание, совсем так же, как слушал я отца. Потом просит:
— Папа, спой еще раз.
Я опять пою, и в голос мой, пока еще не очень уверенно, вливается тонкий голос дочери. И думается мне в эти минуты, что песне этой жить еще долго-долго.
Часовым он стоит у колхозного сада, что раскинулся за ериком. Со всяческими невзгодами — буранами, суховеями — первыми встречаются кусты лоха, выстроившись в шеренгу. Между перепутавшимися серыми ветвями набилась сорная трава — перекати-поле. В сад ей дорога заказана.
Сомкнув верхушки, держа наготове свои колючие ветви, лох круглые сутки в дозоре. Трудная у него служба. Своей грудью заслоняет лох яблони, вишни, чтобы черные ветры не ворвались в сад и не оборвали розовую кипень, чтобы медвяным соком наливались плоды.
Скромный, неприметный, а силища какая! Ни ураганам, ни метелям не согнуть его. Может быть, никому и невдомек, как тревожна и сурова его жизнь. Недаром вся листва у лоха седая.
Ночью из густой листвы, с самой макушки дерева звонко сорвется крупное перезрелое яблоко, — может быть, самое последнее в уходящем лете, — и ты увидишь, как покатится оно по черной отпотевшей земле, потом замрет, наткнувшись на сухие будылья укропа, и долго будет светиться и манить к себе.
Но ты не встанешь со своего топчана, чтобы поднять его, и потом ночи две или три, просыпаясь, станешь искать глазами это белое позднее яблоко.
Молоденький тоненький дубок выбежал из леса на опушку и, ослепленный светом, скрылся в зарослях чернобыла. Но оглядевшись, упруго расправил свои веточки и радостно захлопал листьями, потянулся ввысь.
Мрачно глядели на него древние, знающие жизнь деревья, и грозно махали в его сторону ветками. А те, что совсем дряхлые, скрипели и глухо стонали: «Выс-кочка, выс-коч-ка…»
Дубок был один-одинешенек на опушке. Он испытал на себе и палящие лучи июля, и колкие ветры декабря. Рос на юру и ни за кого не прятался. Он шел в разведку на еще не обжитую деревьями землю. Нес дальше семена жизни.
В низком, прикопченном облаками небе летят осенние журавли. «Курлык-скрип, курлык-скрип», — тянется над стылой землей протяжный птичий стон. Журавли летят по вечерам, в темноте, летят тяжело, трудно — им, наверно, не хочется покидать эту землю. «Курлык-скрип, курлык-скрип…» Медленно плывет журавлиная стая над почерневшим лесом, над пригорюнившимися хатами, над холодными озерами и затонами.
Пролетят журавли, протрубят свою песню, и онемеет небо до весны, до половодья. Долго-долго свистеть зимним ветрам, хороводить белым метелям, и тебе в это время не раз приснится прощальная песня журавлиной стаи. А когда реки выйдут из берегов, задымит, запарит земля, в просторном небе опять послышится знакомое, но теперь уже величаво-радостное курлыканье. Запрокинь тогда голову, и в далекой синей глуби увидишь возвращающихся журавлей. Весной они летят высоко-высоко — им надо очень хорошо разглядеть землю, с которой они впервые поднялись в воздух, землю их гнездования. И потому взмах их крыльев нетороплив и обстоятелен. Они торжественно молчаливы и кричат изредка, если только надо позвать заблукавшего в облаках молодого журавля.
«Курлык-курлык», — падают на землю праздничные трубные звуки. Но это не праздник. Просто журавли возвращаются домой.