Зимний дождь

Друг его Пашка погиб раньше, в начале сорок третьего. Извещение о его гибели мать Павла, Матрена, получила как раз в тот день, когда по Скурихе гнали плененных под Сталинградом румын. Один из пленных упал в снег и больше не поднялся. Матрена, вместе с другими вышедшая поглядеть на германских солдат, опухшая от слез об убитом сыне, склонилась вдруг к пленному, зарыдала, запричитала над ним: «И мой, может быть, вот так же где-нибудь…» А дядя Федя как? И где он похоронен? Сколько раз загадывал я для себя поехать на Карпаты и отыскать его могилу — и не собрался. На Алтае я фотографировал горы, на Украине — плакучие ивы, а к дяде Феде все некогда.

…Сняв заднюю картонную стенку, я увидел, что фотографии на стекле лежат в несколько слоев, как краски на старых, много раз обновляемых картинах. И точно реставратор, я стал осторожно снимать по слоям, с тем отличием только, что главное для меня было в слоях первых.

…Желтая фотография на толстой бумаге — группа чубатых казаков с винтовками. Среди них мой дед Михаил Иванович — молодой, счастливый вахмистр, с только что нашитыми погонами и с широким, во всю грудь патронташем. На обороте подпись зелеными чернилами: «Дорогой жене Капиталине Андреевне от мужа-вахмистра, 1909 г». Это, значит, в год, когда родился мой отец. И еще один, его же снимок, — тут он постарше и глаза серьезнее, задумчивее. На обороте только дата — 1914, и никаких слов. Не до них. А здесь кто-то запечатлел его со старшим сыном Яковом, секретарем сельсовета. В эту пору и дед, и Яков, и мой отец, сами едва умея складывать слова, становятся учителями в ликбезе.

…Карточка с обгоревшим углом — здесь тоже в группе служивых другой мой дед, Кузьма, в погонах урядника. В гражданскую, когда в станицу входили красногвардейцы, бабка Саня спешно жгла все фотографии — опасаясь за мужа, да и не знала она точно, где он теперь и с какими его надо ждать. Целую пачку карточек сожгла, а эта как-то уцелела, лишь один уголок подчернил огонь.

Я разбирал, перекладывал фотографии, блеклые от времени, и оживали материнские рассказы о давнем, волновало то время, когда меня еще на свете не было, теперь вот эти кусочки бумаги с тусклым изображением явственно рисовали невиденные мною дни и годы… Почему я открыл эту рамку только теперь, когда попросила мать? Ведь сколько лет висит, а я не обращал внимания. Ну висит и висит… Вот если бы в один из своих приездов, мимолетно скользнув по стене глазами, я не обнаружил ее на месте, тогда, быть может, и заметил бы. Такое с нами часто бывает: замечаем, когда чего-то или кого-то уже нет…

Пошли фотографии потоньше, изображения посвежее. В кожаной куртке, в блескучей фуражке за рулем трактора молодой парень, над ним, над машиной бьются по ветру полотнища, вокруг ликующие лица, воздетые вверх руки с шляпами, кепи. Теперь мы так встречаем только космонавтов. А на снимке том мой отец выгоняет из ворот тракторного завода одну из первых машин, чтобы провести ее по городу к площади, где будут чествовать первых ударников колхозных полей.

Поначалу отец был плотником, в новую жизнь станица моя въезжала на колесах, изготовленных им из дубовых бревен. Это уж потом на улицах станицы появился след стального колеса.

«На памить систре Жени и ее мужу Пети от Ноти. Фатаграфировалась на Сталгрэсе в 6 часов вечера 12 июля 1938 г.» — на фото стоит девочка в деревенском длинном, почти до щиколот платье, и, неловко подвернув руку, старательно показывает браслет — наверное, дешевенький, роговой.

И еще одна сестра матери — Нюра. Ее первый, теперь уж, наверно, и последний раз в жизни фотографировали в войну как лучшую колхозницу, больше других выработавшую трудодней. Видно, фотограф тот не любил портретов и обожал пейзаж — он запечатлел тетю Нюру на возу соломы. Саму тетю Нюру отыскать на снимке можно только с великим трудом, по догадке: на высоком возу что-то чернеет, то ли мешок, то ли фуфайка свернутая. Зато хорошо получились быки, почти до колен утонувшие в снегу… Печальная фотография, и вся жизнь тетки была горькой. Вышла замуж, родила Маню, а тут война. Теперь прошла жизнь. Маша давно замужем, у нее растут дети. А тетя Нюра живет в просторном доме одна, лишь большой портрет висит над столом.

Вот и моя фотография. Я сижу верхом на гарцующем коне, в бурке, кубанке, у пояса — кинжал… Мне тринадцать лет. Ах, как хотелось мне тогда иметь и коня, и бурку. Но ничего этого не было. Все это искусство заезжего фотографа-фокусника, который полдня провел возле избы-читальни и всякого нарядил, кому во что хотелось, и любого посадил на то, на что желалось: на коня, в лодку и даже в танк. А все садились на обшарпанную скамейку, вынесенную из избы-читальни. Сестра Лида не пожелала чужих нарядов — у нее были свои: новые резиновые сапоги; на фотографии они на первом плане, и отблеск их, кажется, озаряет даже ее лицо. Впрочем сам я в тот день сиял не хуже праздничного самовара.