Зимний дождь

— Ага, — злорадно усмехнулся он, — хочешь тоже на прицепе ходить. А ты суйся вперед. Писать-то все мастера: «сами хозяева», «колхозная демократия». А я от этой демократии вон в той лесопосадке на прошлой неделе прятался. Утром поехал на дальние поля, слышу сзади гул, оглянулся, а по дороге катит комаровский «газик» и «Волга» райкомовская. Веришь, внутри все похолодело! У меня ведь весь август лишь три-четыре агрегата сеяли. Выпущу их для треска, а сам с неба глаз не спускаю, тучи жду.

— Попробовал бы доказать…

Николай безнадежно махнул рукой и продолжал:

— Вижу, догоняют нас машины, а я сижу и думаю: «Ну все, товарищ Буянов, допрыгался». Потом как крикну шоферу: «Давай третью». Газанул парень, аж пыль из-под колес на километр. Заклубило дорогу, я зажигание выключил, дверцу открыл, говорю шоферу: «Ты меня не видел!» И бегом в лесопосадку.

— Агроном-то хоть поддерживает тебя? — спросил я.

— Штаны он свои поддерживает. Да в рот начальству глядит. Вот когда Грачев был… Ты помнишь его?

Ну как же не помнить! Борис Сергеевич жил в хате напротив нашей, он рекомендовал меня в комсомол, из-за него я чуть не вылетел из «молодежки».

— А что с ним, где он теперь? — голос мой сорвался от недоброго предчувствия.

— В райцентре. В семенной лаборатории работает… Съели человека.

— Как съели?

— Так, медленно, но уверенно.

Николай вздохнул:

— Ты знаешь, сколько в его личном деле выговоров? На бродячей собаке репьев меньше! Последние лет семь он был главным агрономом. Председатели приходили, уходили, а он отдувался, получал строгач за строгачом. В пятьдесят восьмом его даже из партии исключали, — Буянов покосился на меня, точно хотел выяснить, интересно ли мне все это. — Тогда мы впервые раздельно убирали. Уполномоченных всяких понаехало, на постой уже не к кому было их определять… По правде сказать, мы боялись косить, а наверху дюже уж храбрились, спешили. Бывало, чуть утро — начинается погоня. А Борис Сергеевич предупредил нас: кто бы ни приехал, чего бы ни говорил, без моего ведома не трогать ни колоска… — губы Николая еле уловимо дрогнули. — Один не выдержал — Митька Завгороднев, с которым ты сюда ехал. В то лето его только приняли в партию, уполномоченный и надавил на него, мол, ты коммунист, и отвечай лично за себя. В общем, дрогнули у Митьки поджилки, выехал он на поле. Только полгона сделал, появился Грачев. Увидал и бегом к жатке. Размахивает монтировкой, бледный, губы трясутся. «Стой, кричит, стой!» И кидается прямо под жатку, не дает ей ходу. А Митька тоже взбесился, прет на живого человека. Под самым носом у Грачева заглушил мотор. Вскочил Митька с сиденья и дурным голосом орет: «Чего вы гоняете за мной? Тут вас, начальников, не перечтешь, а партбилет у меня один». Борис Сергеевич присел тогда на землю возле валка и говорит: «Митя, и у меня ведь партбилет. Потому и нельзя нам с тобой так…» На закате в Обливе выездное бюро райкома началось. Вернулся с него Грачев в полночь, зашел на стан, напился воды и в хлеба подался. До самого рассвета пропадал. Появился уже засветло, собрал всех, рисует обстановку: «Надо бы еще денька два потерпеть, наливает пока зерно, но… Словом, выезжайте, ребята, прокосите метров по сто — по двести и становитесь, разберите коробки. Если кто нагрянет, делайте вид, что ремонтируете…»

— Рискованно довольно, — вставил я, но Буянов не обратил внимания на мое замечание.

— Два дня пролежали мы в хлебах и начали. Ух и работали тогда! — Николай восхищенно покачал головой. — День и ночь косили. Зерно крупное, налитое, настроение, как на празднике. И тут в самый разгар вызывают нашего агронома в район, прямо с поля увез его тогдашний председатель… Донес все-таки какой-то мерзавец про два дня.

Николай замолчал, сгорбившись, жадно курил цигарку, будто боли и обиды Грачева передались и ему.

— Ну и как сложилось у него? — спросил я после долгой паузы.

— Вмешался обком, восстановили в партии, на работе. Голос Николая прозвучал монотонно, бесцветно, и я понял, что он думает уже о чем-то другом.

— Давно он уехал из Обливской?

— Весной этого года, после посевной. Комаров доконал его. То и дело повторял: «Хороший специалист Борис Сергеевич, но человек тяжелый, незрелый…» Зато теперь все зрелые. Перезрели даже… Вон Илларион Матвеевич, — Буянов кивнул головой в ночную темноту, — спустили ему план, он и шпарит, аж пыль столбом. Что там вырастет, ему начихать. Да еще и солому жжет. Чтобы собрать ее, освободить площадь, время нужно, так он петуха красного пустит в ночь по полю, а к утру пошли тракторы. План перевыполняет, ходит в героях.

— Кто он, Илларион? — не поняв его рассказа, уточнил я.