Зимний путь

На улице стоял собачий холод, хотя дело было в августе. При виде огромного здания министерства я почувствовал себя совершенно крохотным. Оно произвело на меня такое же впечатление, какое в те времена, когда вера в чудеса еще не иссякла, соборы производили на верующих. Или можно его сравнить с оцепенением, в которое привело меня посещение Национальной галереи (там я обшарил четыре сумки и приобрел триста восемьдесят крон, очень милый тамагочи, с которым мы в конце концов подружились, несмотря на то что вел он себя безобразно, и три водительских удостоверения, которые через несколько дней принесли мне доход в кронах), когда я решил посмотреть на картины. Особенно сильное впечатление произвела на меня не-картина. Она висела в тридцать четвертом зале, и я до самой смерти не забуду, что это был зал под номером тридцать четыре, потому что через окно, выходившее на улицу, в меня попало, как горький и нежеланный глоток, безобразное исполнение второй партиты Баха на скрипке, у которой была расстроена струна «ре». Я чуть не обругал дежурную, которая следила за порядком в залах с тридцатого по тридцать четвертый, за то, что она позволяет таким непозволительным звукам проникать в этот храм. Делать я этого не стал и ограничился тем, что поглядел на нее с исключительно кислой миной, а она улыбнулась мне в ответ. Это все из-за моего обворожительно средиземноморского вида. Тридцать четвертый зал и не-картина. Я полчаса простоял, глядя на стену с пятном не-грязи, оставленным не особенно большой картиной Рембрандта ван Рейна, которая, похоже, разъезжала в то время по разным выставкам в Европе. Созерцание не-картины полезно для души. Разница в цвете между стеной ad usum[119] и кусочком стены, который многие годы загораживал Рембрандт, ставит нас перед фактом течения времени, tempus fugit, tempus edax rerum[120], бесчисленных медлительных норвежских взглядов, успевших задержаться на этой картине, слоев приставшего к ней, как луковая шелуха, уличного дыма, если, конечно, норвежские машины дымят, в чем я лично сомневаюсь. Стена была зеленоватого оттенка, не имеющего ни малейшего отношения к искусству. Зато цвет скрытой, ставшей теперь видимой части стены был бесстрашный, яркий, более светлый, жизнеутверждающий, из тех, которые как будто говорят, а ну-ка расступитесь, теперь моя очередь. А граница между зелеными цветами точно повторяла контур рембрандтовской картины. Браво. Изумительно. Я не запомнил тех картин, которые висели возле не-картины Рембрандта. После этого невероятного приключения я обошел все музеи Осло в поисках других не-картин. Нашел я их три или четыре и был этим очень счастлив.

В огромном вестибюле министерства, бывшем отправной точкой множества эскалаторов, меня чуть не сдуло струей холодного воздуха из кондиционера: норвежцы, чуть выглянет солнце, сразу умирают от жары. Проконсультировавшись у скучающего клерка, выполнявшего там функции регулировщика, я поехал вверх по самому длинному эскалатору. Рядом с ним был другой эскалатор, который шел вниз, так что довольные или раздосадованные граждане ехали к выходу прямо мимо меня. И тут я увидел ее.

Мне Норвегия до лампочки. Она послужила средством для достижения моих целей, и все тут. Однако, чтобы никогда больше не возвращаться в Барселону, братие, мне было бы очень кстати получить норвежское гражданство. Особенно если бы мамуля и дальше продолжала раскошеливаться. А доктору Веренскиольду, после множества жалоб, полученных от несправедливо обиженных мной граждан и гражданок, предстояло решить, как поступить с очаровашкой Кикином. Потому что хоть мне Норвегия и до лампочки, а уезжать отсюда не хочется. Я тут с одним пронырливым боснийцем замутил дельце по контрабанде сигарет, с которого может быть такой навар, что от одной мысли об этом голова кружится. Набью трусы купюрами в тысячу крон, и Соня никогда уже не скажет, что у меня пиписька крошечная.