Зимний путь

После смерти Анны, которая совпала с уходом профессора Бауэра на пенсию, Золтан Вешшеленьи полностью посвятил себя науке, чтобы окончательно выбросить из головы Маргит, забыть даже это никому не нужное по прошествии многих лет свидание, из-за которого все не затягивались старые раны. К тому же ему до чертиков надоело аккомпанировать на фортепиано второсортным певцам, замученным фарингитом, которые на него даже не смотрели и не благодарили его, потому что репетиционный концертмейстер – это часть фортепиано, которое выкатывают для репетиций, он должен быть всегда готов, ни о чем своем не думать, тайных надежд не иметь и в туалет не вовремя не бегать. Ему надоело по десять тысяч раз играть одну и ту же пьесу. Надоел грязно-зеленый цвет стен репетиционного зала, где он гнул спину по шесть часов в день, за исключением субботы и воскресенья, когда не было спектаклей. Ему надоело относиться к музыке как к занятию такому же жалкому, как и он сам, и он ушел из этого маленького театра не оглядываясь, точно так же, как много лет назад ушла от него Маргит. По прошествии нескольких лет, посвященных одной только науке, ему удалось наложить на свои воспоминания очень тонкую обезболивающую пленку, и дважды ему улыбнулась удача, благодаря которой он пользовался теперь авторитетом среди музыковедов. Эти два открытия он сделал, не выходя из венского Musikwissenschaftzentrum. Как-то раз дождливым вечером, перебирая пачку муниципальных документов начала двадцатого века, он обнаружил партитуру, немного поблекшую, но вполне удобочитаемую, ранее неизвестного романса Шуберта на слова автора под названием «Der Mauersegler»[139], датированного 1820 годом. К нотам прилагалась записка некоего Матиаса Гольбейна, трактирщика из Гринцинга[140], удостоверяющая, что он получил эту партитуру в качестве оплаты разгульной попойки, устроенной ангельским Шубертом в его заведении в обществе некой темпераментной барышни. И что произведение было написано на его глазах меньше чем за час, наутро после кутежа, когда музыкант понял, что платить ему нечем. Двадцать лет спустя герр Матиас передавал оригинал в собственность венскому муниципалитету в обмен на вознаграждение, сумма которого указана не была. Непутевые клерки ратуши засунули партитуру в кипу бумаг и забыли о ее существовании, несомненно, именно для того, чтобы через полтора века, дождливым вечером, она поспособствовала укреплению авторитета мрачного венгерского музыковеда. Другая находка, более недавняя, была событием мирового масштаба, так как заставила изменить многие partis pris[141] в музыкальной историографии. Среди бумаг, которые престарелый органист Каспар Фишер завещал городу Вене, перед тем как умереть в 1828 году, обнаружилась написанная его почерком партитура дьявольского «Контрапункта» его собственного сочинения на неслыханную тему си-бемоль, ля, ре-бемоль, си, до. Работа над семью вариациями была классической, целостной, мудрой, полной мысли и лирической силы, в ней чувствовалась уверенность, присущая великим мастерам, и она обращалась к слушателям на языке пантональной музыки за восемьдесят лет до того, как это впервые пришло в голову Шёнбергу. Этот шедевр ставил Каспара Фишера, бывшего родом из Лейпцига, но в течение сорока лет смиренно прослужившего органистом в венской Францисканеркирхе[142], за которым до тех пор не числилось ни одной собственной композиции, в один ряд с провидцами, пророками и гениями, которыми время от времени блистает любой вид искусства, и воскрешал его из забвения, которое в данном случае было бы вопиюще несправедливым. А Золтану Вешшеленьи давал профессиональное признание, которого он, впрочем, не искал. Жаль, что Анна до этого не дожила. Новая удача оторвала его от привычных занятий в тот день, когда он разгонял скуку темой Фишера, этим си-бемоль, ля, ре-бемоль, си, до, темой BADESHC, не имевшей никакого смысла: играя с сочетаниями этих нот, он расставил их в другом порядке: ре-бемоль, си-бемоль, ля, до, си. И не успел сообразить, каким буквам соответствует эта комбинация[143], потому что от этой забавы его отвлек телефонный звонок. Он принес новую удачу: герр Кройц сообщал ему, что только что получил редчайший экземпляр первого издания Voyage d’hiver Лафорга. Разумеется, Золтан приобрел книгу, не торгуясь, и с любопытством перелистывал страницы, пытаясь понять, не упоминается ли в книге хотя бы мельком обнаруженный им неопубликованный романс, когда наткнулся на очень замусоленную кожаную закладку коричневатого цвета, лежавшую там, наверное, с незапамятных времен, на которой было вытиснено изображение получеловека-полуживотного. Закладка лежала на той самой странице, где на фотографии с эффектом сепии был изображен памятник Шуберту. Тонкая обезболивающая пленка немедленно рассосалась, и воспоминания без предупреждения нахлынули на него. На фотографии было несколько человек: Гастон Лафорг в центре, прямой, как веретено, наполовину загораживал памятник, самоотверженно уставившись в объектив, как будто не было на свете занятия важнее. Издатель Шафф стоял с ним рядом, держа его под руку, потом еще двое мужчин, нигде и никак не упомянутых, внимательно исполняющих указания фотографа, и дама, которая смотрела куда-то вдаль, словно влюбленная в того, кого с ней нет. Он стал рассматривать надпись на постаменте, и все его воображение заполнили черты Маргит. Осталось еще шесть лет, Маргит, где бы ты ни была. На мгновение ему показалось, что мечтательная девушка с картинки не имела никакого отношения к Лафоргу и его друзьям: это была Маргит, которая искала его и звала на место встречи, за шестьдесят лет до того, как они познакомились.