Зимний солдат

Люциуш поначалу считал, что их удивит скудость запасов, отсутствие рентгеновского аппарата или оборудования для бактериологической работы, одна-единственная медсестра. Но в прошлом госпитале, сказали они, было еще хуже, никакого боевого духа, так что командир соседнего гарнизона был вынужден применять к тем, кого подозревали в симуляции, наказание под названием Anbinden: их раздевали и привязывали к стволам деревьев.

– Зимой?

– Зимой.

Люциуш представил себе лед, пронизывающий ветер.

– Но я слышал, что Anbinden запретили.

В ответ австрийцы только рассмеялись. А когда они спросили, где и как он учился, их, кажется, удивило, что он завербовался еще студентом. Потом Берман сказал:

– Ну по крайней мере, хоть не ветеринар, как было у нас в прошлый раз.

До войны Берман специализировался по нервным и душевным болезням, а Брош руководил туберкулезным санаторием. В некотором смысле они были так же неопытны, как и он.

А оперировать-то он как научился?

– Здесь был еще один доктор, который меня учил, Сокефалви, венгр; потом он уехал.

Это в некотором смысле была правда. Он понимал – даже если бы Маргарета не сверкнула глазами, предупреждая его, – что про нее ничего говорить не следует.

На разговоры, впрочем, времени почти не оставалось. Солдаты, подтаскивавшие раненых на санях, подводах или прямо на стульях, к которым те были привязаны, поднимались из долины почти ежечасно. Скоро карантинная комната превратилась в отдельную палату, потом эта участь постигла и баню, потом госпиталь стал расползаться по соседним деревенским домам. Люциуш видел, что Маргарета тщетно пытается навести какой-то порядок, умоляет врачей и сестер внимательно проверять больных на предмет вшей. Они ее не слушали, даже когда Люциуш присоединялся к этим просьбам. Да и что им оставалось? Раненых было слишком много. Даже одеял на всех не хватало.

Иногда к его обходам присоединялся Жедзян или Жмудовский, но обычно – только Маргарета. Заходя в низкие темные деревенские избы, чтобы осмотреть размещенных там солдат, она обращалась к женщинам на ломаном русинском. Люциуш раньше не бывал в этих домах. Там было тесно от грубо сколоченных столов и клеток для кроликов и кур, давно уже пустых. Над кроватями висели деревянные люльки, из блюдец со свечным жиром торчали горящие фитильки. На стенах – праздничные вязаные ленты, венки с колокольчиками. В отличие от церкви, где не смолкал шум, в избах стояла таинственная предсмертная тишина; свет почти не доходил до бледных солдатских лиц, деревенские женщины медленно ходили туда-сюда в своих темных накидках, их дети без движения сидели возле лежанок. Маргарета всегда припасала для них горбушку или морковку. Люциуш иногда развлекал их театром теней – он научился этому от отца – или давал им послушать звук собственных сердец. От прикосновения холодного раструба стетоскопа круглые глаза детей еще сильнее округлялись, вряд ли они понимали, что слышат, но изумлялись от этого не меньше. Он объяснял себе, что поступает так по доброте, чтобы наладить отношения, хотя на самом деле ему просто хотелось прикоснуться к коже, не тронутой гангреной и лихорадкой, к телам, не изуродованным ранами.

Еще он знал, что Маргарета в эти мгновения наблюдает за ним, время от времени перекидываясь с женщинами непонятными ему фразами.

А потом, однажды утром, он проснулся от звенящей тишины.

Кончался апрель. Артиллерия била по ним уже две недели, соревнуясь с воем весеннего ветра.

Сев на кровати, в шинели, по-прежнему под одеялом, в сапогах, он ждал, что грохот обстрела возобновится. Маленькое окошко, покрытое инеем уже много недель, светило серебром. Он встал.

Двор сверкал под лучами солнца. Он обогнул тень церкви и на мгновение остановился, подставляя веки теплому сиянию. Издалека послышался крик – к нему приближался лыжник. Он был одет в плащ серо-порохового цвета, глаза были закрыты авиаторскими очками. На голубой фуражке сверкали снежинки. Он раскраснелся и запыхался. Бои у Быстрицы прекратились, сказал он Люциушу. Ночью русские снялись и отступили.

На следующий день прибыли вестовые из Надворной, городка в долине. Они подтвердили эти сведения. Австрийская Третья армия будет прорываться на север. Расквартированным в деревне солдатам дали час на сборы. Вскоре они стояли шеренгой перед церковью с собранными вещмешками; изо рта у них шел пар. Полевую кухню, станцию связи и артиллерийское оборудование погрузили на подводы, в которые были впряжены крохотные польские коники.

По свистку все пришло в движение.

Берман и Брош получили приказ явиться в полевой госпиталь, только что учрежденный в Надворной. Эта новость пришла, когда Люциуш был с Маргаретой; он боялся, что его тоже вызовут. Курьер долго и монотонно зачитывал приказы, но его имя так и не прозвучало.

Когда он замолчал, Люциуш осознал, что слушал его не переводя дыхание. Он чувствовал, что Маргарета стоит вплотную к нему, и ему хотелось повернуться, увидеть ее лицо – теперь, когда она уже знает, что он остается.

Апрель кончился, начался май.