Зинка vs Covid-19

Две ножки… Грустный, охладелый,

Я все их помню, и во сне

Они тревожат сердце мне.

Когда ж и где, в какой пустыне,

Безумец, их забудешь ты?

Ах, ножки, ножки! где вы ныне?

Где мнете вешние цветы?

И вот какие-то ножки топчут летние цветы в Тригорском, у соседей Пушкина. Их толком-то и  не увидеть из-под длинных юбок. Такая была мода тогда в Париже.

А теперь скажи мне, мой читатель, любил ли Пушкин Аннушку  Керн?

Позволь мне самому ответить на этот провокационный вопрос. Конечно, любил в те самые дни, когда в его затуманенном мозгу рождались эти строки. Мало того – он её боготворил. Знаток дамских ножек, он не заметил изъянов её конечностей, и скверных ног её не замечал он, потому, что был ею увлечен.

Сейчас все увлекаются реконструкциями. Кто-то затевает реконструкции средневековых побоищ, другие мастера создают различные республики, поэтому прости мне, мой читатель такую невинную реконструкцию чувств нашего всего:

«Впервые я увидел  Анюту  в году, кажется, девятнадцатом, или двадцатом. Нет, в девятнадцатом точно, у ее тетки – Олениной.  Она меня в тот вечер не замечала, и это меня сильно задевало и злило. Очень сильно злило. Еще бы, молодая «генеральша» была окружена гусарами с пышными усами, звонкими шпорами и  с золоченными  аксельбантами. А кивера! Они делали их выше меня вершка на три – четыре. Я, по сравнению с ними, казался пигмеем. К тому же и моя африканская порода не делала мне выгоды. Да и кем был я тогда? Чиновник четырнадцатого класса, хоть и поэт, да без гроша в кармане.

А в июне 1825 года она  нагрянула к своей тетушке  – Прасковье, не-то Осиповой, не то Вульф, которую я называл своей «вульвочкой», а она просто «таяла и текла» в моих объятиях. И вот тогда пришло мое время.  Конечно, я обольстил эту «генеральшу», эту кривоногую бестию. Я вывернулся перед ней наизнанку, лил сладкий елей на её израненную душу, и покорил, подчинил её себе. И сам готов был подчиниться ей, скажи она хоть слово.

Мы страстно целовались, мы слились в единое целое. Она рыдала на моей груди, когда я «курил фимиам любви» и шептал ей на ушко:

«И божество, и вдохновенье…»

Мы соединились с ней, улучив минуту, на пруду в Тригорском, на склоне горы Воронич, на той самой скамье Онегина.  Прасковья до этого все время путалась у нас под ногами, ревновала меня к ней. Старая дурочка, а тоже ведь жаждет любви и женского счастья. Ей мы сказали, что пойдем на Савкину гору, и она с дочерьми искала нас там.

Боже, как я был счастлив в это мгновение, как Анюта была счастлива, как мы были счастливы. Я поклялся, что не брошу её, и мы утром вместе уедем в Ригу, где я отстою её перед деспотом-мужем. А потом? А потом мы вместе «помчимся» в  Альбион, к Байрону, где моя муза будет на свободе.

А утром Прасковья  устроила большой скандал. Она  отрезвила нас, разбила все наши планы своей трезвой логикой. Теперь-то, спустя два года, я  благодарен ей за то, что она помешала моим, нет, нашим планам, удержала от безрассудного поступка. Анюта сдалась, рыдала у нее на груди, как только несколько часов назад рыдала в моих объятиях. Я же, как раненый зверь рычал, бил кулаками по стенам и уговаривал её не слушать эту старую дуру!»

Но, какая нам разница, любил он её или нет, ведь поэт подарил нам строки, которые всегда будут волновать сердца влюбленных:

И сердце бьется в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слезы, и любовь.

А теперь давай подведем промежуточные итоги наших изысканий. Итак, поэт сам наделяет женщину, которой он увлечен в данный момент, чертами характера  и свойствами души, которыми она,  скорее всего, вовсе не обладает. Эти его фантазии, усиленные впрыскиванием в кровь гормонов счастья (нынче мы называем их эндоморфинами),  дурманят мозг, кружат голову поэта. Какая-нибудь крепостная девушка Параша таких чувств у него не вызывает. Она и одета не в кружева, и двух слов связать не может. Иное дело – «божество»! В ответ он ждет от неё подтверждения своего обмана, и, получает, наверняка. Интерпретирует в свою пользу все эти взгляды, вздохи.

Не только поэты склонны идеализировать образ любимой женщины. Зародившееся почти на пустом месте чувство любви обещает нам всё то лучшее, что только можно получить в жизни. Она вдохновляет на подвиги, чаще, правда, на бой с ветряными мельницами.

И женщина,  глядя на проявления любви «принца» расцветает, как роза, и, обманутая своими чувствами, втягивает свои шипы (ведь он – самый лучший, самый красивый, в общем, самый самый) и склоняет свою затуманенную чувствами головку на его «надежное» плечо. И в этот момент она великолепна.

Но, обманувшись в своих ожиданиях, эта роза роняет слезу, лепестки её увядают. Бесполезные теперь шипы  продолжают угрожать тому, кого уже нет рядом, негодяю и обманщику.