Зинзивер

Я подошел к тополю и подивился дымчатой свежести его коры и еще тому, что всю эту бедность я уже видел. Да-да, конечно, я все это видел в Крыму. Но там и запустение, и бедность, и огород, и деревья, и вся природа вокруг имели самостоятельное значение. Они были всегда и всегда были без меня. А здесь все: изба, и летняя кухня, и сараюшки, и покосившийся плетень, и этот просыпающийся тополь, и все-все, что я видел своими или мамиными глазами, было моим, было со мной, было частью меня. Многое, конечно, изменилось, стало иным, но мы узнали друг друга - узнали. Если бригадир Огородников прав и там, на небе, уже переименована Черемшанка, то это произошло и по моей вине.

Я не стал вытаскивать палочку, на которую была закрыта дверь в избу. Я вспомнил "электрические" лампочки стеклянных банок своего детства, умного и приветливого Джека, согбенную старуху Коржиху, пугающую своей клюкой, и, как в детстве, сел на крыльцо, уверенный - где бы ни была сейчас мама, она думает обо мне, и надо только немного подождать - она уже спешит домой.

И точно, только я сел на крыльцо, только посмотрел на закатное солнце, на горящие стеклянные банки на плетне, только посмотрел в даль нашей колхозной улицы, как сейчас же и увидел ее, спешащую... А за ней голубоватую, с белым подбрюшьем, козу и двух белых, как снег, козлят. Еще я увидел Джека, то есть пятнистую дворняжку, очень похожую на Джека, которая бежала впереди и изредка, поджидая маму, подтявкивала в сторону избы (очевидно, чувствовала во дворе мое "постороннее" присутствие).

Мама прошла мимо колодца и подошла к воротам во двор для скота. У ворот ее загораживала сараюшка для угля, но и так было ясно, что мама загоняет коз. Потом ее голова в темно-коричневом платке с красными яблоками по окрайку появилась над калиткой.

Пятнистая дворняжка, отбежав едва ли не на середину улицы, заливисто залаяла.

- Ты чего, Шарик? - недоуменно спросила мама, но его беспокойство уже передалось ей.

Открывая калитку, она внимательно оглядела палисадничек по-над плетнем, готовая застать в нем чужую козу или другую непрошеную живность. Она даже подняла прутик, чтобы разобраться с потравщиком. И тут бросила взгляд на крыльцо.

- Ма-а?!

Она вздрогнула и, точно маленький ребенок, пряча прутик за спину, попятилась и села на лавку у плетня, которую я не приметил.

- Ми-итя! - выдохнула мама и так быстро и мелко закивала головой, словно еще что-то хотела сказать, но ей не хватало воздуха.

Не помня себя, я слетел с крыльца; мама приникла лбом к моему плечу, и я крепко-крепко сжал ее голову.

- Ма-а, ну теперь-то чего?

Я осторожно усадил ее опять на лавочку.

- Ничего, ничего. - Мама отрешенно уставилась на свои ноги в резиновых сапогах. - Как жеть, как жеть эт я?!

- Да ладно тебе, мам, я только что приехал. Меня подбросил на подводе Иван Иванович Огородников.

Я присел на корточки и стал подзывать Шарика. Он как-то очень умудренно смотрел на мои пустые руки - и не подходил.

Мама продолжала молча сидеть, машинально теребя прутик. Господи, какая она маленькая в этом огромном темно-коричневом платке, в этом широком плюшевом жакете, в этих больших резиновых сапогах. И еще этот прутик в руках, с которым она и вовсе кажется подростком. Господи, как сильно она постарела: глубоко впавшие глаза, морщины, изрезавшие лицо, - а ей ведь всего сорок четыре года. Я вспомнил, как еще маленьким мама водила меня по барнаульским больницам... А потом, когда я уже учился в восьмом классе и жил в интернате, она не упускала ни одной подвернувшейся оказии, чтобы прислать мне коржиков и варенья...

А теперь я сидел на корточках и всеми силами старался не видеть, как она беспомощно теребит прутик. В этой ее беспомощности я чувствовал свою вину - мы с Розочкой так и не удосужились сообщить наш адрес. Да что там?! Я не удосужился!..

- Шарик, Шарик! - позвал срывающимся голосом.

Шарик утратил очертания, расплылся в какое-то пегое пятно. Ужасная безнадега, прострация - я чувствовал себя мардонайцем. И вдруг ласковые скользящие прикосновения: Шарик таки подошел ко мне и стал лизать мою руку.

Я заплакал.

ГЛАВА 48

Изба - деревянный крестьянский дом. Однако не скажешь: моя изба - моя крепость. Как, впрочем, не скажешь: не красен дом углами, а красен пирогами. Чувствуется подделка, фальсификация. Мысль почему-то "не проглатывается", "стоит, как кость в горле". И совсем другое: мой дом - моя крепость; не красна изба углами, а красна пирогами. Вот это вот "изба и пироги" так и льется, так и светится лучезарно.

Мама отодвинула загнетку - из печи пахнуло полузабытым дымком, и сразу же вспомнились настоящие домашние пироги с капустой. Да-да - с капустой.

Про пироги зря я... Но мама обрадовалась и, затопив печь, побежала по соседям. Пока ее не было, осмотрел дом. Начал со своей комнаты.