Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

Четыре главы романа — это четыре краха; четыре неудачные попытки самоутверждения героя. Желание самоутвердиться — скрытый двигатель поступков Сильвио, и тут получается как бы некий порочный круг: цель недостижима именно в силу отторгнутости героя от мира, отторгнутости мучительной, которая в то же время лишь подталкивает героя в его стремлении «завоевать» мир.

Путь Сильвио завершается иудиным грехом. Жертвой предательства оказывается человек на первый взгляд ничтожный — так, воришка, темный субъект, «мусор бытия», некто Хромой, который сторожит телеги на рынке. Но это лишь одна ипостась образа, его социальная визитная карточка. В другом измерении, в том самом «вымысле», он — архетип плута, гениальный актер, с бездумной виртуозностью исполняющий роль бессмертного кумира рыночной публики, И наконец, в трагическом финале, с наручниками на запястьях, он предстает почти святым, евангельским «добрым разбойником», величие которого в том, что он «прост», и недаром Сильвио думает, что, совершив предательство, он «погубит жизнь самого благородного человека на свете».

И тем не менее он решается на этот шаг. Пытаясь разобраться в истинных мотивах предательства Сильвио, Арльт, устами одного из персонажей книги, скажет о «законе жестокости, который вершится в душе каждого». Но по сути своей герои Арльта не злы. Здесь достаточно вспомнить сцену разговора Сильвио с матерью, одну из самых патетических в романе. Герой сознает, что его ожесточение направлено не против матери, чье поведение так же вынужденно, как и его собственное. Зло, разлитое в мире, по Арльту, безначально и бесконечно, это тютчевское «во всем разлитое таинственное Зло». И очищение от него подразумевает преступление моральных догматов, принятых обществом, в котором царит социальная несправедливость. Арльт отнюдь не проповедует этический релятивизм, но очищение дается его героям лишь через страдание, причем перерождение их — не плавный переход и не сложный процесс перевоспитания. Арльт (и в этом снова столь характерный для него максимализм) предлагает хирургическое вмешательство: герой жертвует собою, и не случайно возможность эта дается ему лишь раз в жизни.

Именно борьба с этической индифферентностью составляет основной пафос Арльта-моралиста. «Люди, — писал он в романе „Колдовская любовь“, — должны объявить забастовку, пока бог сам не явится им». «Вы верите в бога?» — спрашивают у Сильвио. «Я верю в то, что бог — это радость жизни», — отвечает он, и эта радость и есть та «загадочная сила», носителями которой являются все люди и природа которой шире, чем природа жестокости и зла.

И все-таки мироощущение Арльта трагично, ибо утрата — это трагедия, а без нее победа над злом для него невозможна. Страдание — единственное, на что он полагается и чем поверяет ценность бытия. Об этом, как бы между прочим, заявляет герой рассказа «Горбунок»: «А вообще-то, вздумай я оценить свои поступки, просеяв их сквозь некое сито, ситом этим стало бы страдание». Восстановление чистоты отношений между людьми, отождествление героев с самими собою, по Арльту, невозможно без жертвы, без сознательного самоунижения, без глубокого раскаяния: «…все остальное было ложью, — вспоминает герой рассказа „Эстер Примавера“, — единственно истинным и достоверным была боль покинутой девушки, боль, которая превратила ее в существо вечное, а я… я был недостоин даже поцеловать землю, по которой она ступала».

Сочетание «высокого стиля» и лексических архаизмов с сугубо современным материалом сделали роман «Злая игрушка» большой литературной новацией своего времени, и не зря так охотно взял на себя роль крестного отца Гуиральдес — признанный мастер стиля.

В последующих романах Арльт прежде всего стремился к углублению социальной перспективы, но теоретизирование по поводу социального переустройства, наиболее последовательно развернутое в романах «Семеро сумасшедших» и «Огнеметы», было одним из самых уязвимых мест писателя: на эклектизм его концепций не раз указывала критика. Важно в этот период другое: заявленная Арльтом уже в «Злой игрушке» тема преступления и раскаяния перерастает теперь в тему компрометации анархического насилия.

Одновременно происходит важное изменение в структуре произведений: первое лицо уступает место третьему, Арльт все чаще ссылается на некоего «летописца» судеб героев — лицо незаинтересованное, стремящееся к объективности. Как следствие, в тексте появляется недосказанность, догадка. В то же время язык романов стилистически нивелируется, уравнивается в правах с повседневным разговором. Это создает эффект как бы «омоложения» прозы; социальные обличения внешне приближаются к реалистической литературе прошлого века, но глубинная барочная гротескность сопутствует Арльту и здесь. На первый план выступает композиционный эксперимент: сфера видения-вымысла расширяется, но это уже не вдохновенное визионерство, а углубленный психологический анализ, часто в форме драматургически диалогизированной.