Злое железо

– Душевно, – помолчав, констатировал Гинча. – Прям-таки про нашего покойного Кабана песня. Он тоже вот так ехал себе домой, никого не трогал… Мы в тот день даже не убили никого, гадом буду, не вру… И тут эта железяка прямо в спину. Откуда она прилетела, с неба, что ли? Нет, с неба не могла. Мы богунам исправно отстегиваем, и за Аава нашего Кистеперого все как один агитировали и голосовали, так что с неба ну никак не могла… Я вот думаю, что гналась эта железка за друганом нашим всю жизнь, с момента рождения, через все войны, которые прошел полковник Кабанов, бывший летчик-снайпер, и вот – догнала… По дороге домой.

Потом помолчал немного, задумчиво потер крепкий подбородок и тихо попросил:

– Сыграй еще.

И я подумал о полковнике Кабанове, командире эскадрильи, летчике-снайпере, ставшем братком Кабаном, смотрящим за городом Зарайском, а до этого прошедшем какие-то местные войны – может быть, такие же, как у меня на родине, а может – другие. Но все равно все войны похожи, потому что война – это общая жизнь и общая смерть, и только понимая это, на войне можно как-то жить. О его жизни на гражданке, о диких пьяных выходках и нелепой смерти… я почувствовал скорбь, и почувствовал гордость, и неприязнь тоже, и как это все у меня получилось – не знал и знать не хотел…

Свет, смех, сон смят,
Черт с вами,
Голгофой для нас
Каждый холм станет.
Пыль, пот, Бог свят,
Как мы сами,
Дальней дороги
Долгое пламя.

А пулемет на плечах, словно крест,

Не каждый нести бы смог.
И взвоет взводный, озлобясь вконец,
Который из вас – Бог?

Хмель, хмарь, терт тракт,

Кто первый?
На небе бьется
Наш шаг мерный,
С крон кровь – вот так,
Смерть – стерва,
Всем нам в аду
Загорать, наверно.

На этом свете того нет,

Кто нас судить бы мог.
И крикнет Всевышний,
Сломавшись в спине,
Который из вас – Бог!

День-дрянь, день твой

В грязь брошен,
Кружится край,
Пьяной пулей прошит,
Пей, пой, плачь – стой!
Если сможешь!
Небо наш смех,
Как стекло, крошит.

И если когда-нибудь ты живой

Родной переступишь порог,
Будет кромсать по ночам твой покой -
Который из вас – Бог?[10]

– Ну что ты все про войну да про войну, – укоризненно сказал Гинча. – Ты бы что-нибудь потише спел, про весну там или про любовь.

«Ишь ты, – подумал я. – Вот она нежная душа братка, весны просит, а также любви. Ну да ладно…»

Под дождем перроны мокнут
И молчат,
На перронах капель мокрых
Толчея,
На перроне только двое -
Дождь и я.

Что-то мы с тобой друг друга

Не поймем,
Слушай, это очень трудно
Быть дождем?
Всю-то ночь шагать по крышам
Напролет.
Что молчишь? Или не слышишь?
…Дождь идет.

Ладно, постоим, покурим,

Помолчим,
Ветер тучами закутан
Мчит в ночи,
Капли в лужах бьют вокзальные
Огни,
Слушай, если буду нужен -
Ты звони.

Ладно, ты не обижайся,

Я ж не дождь,
Мне нельзя с тобой болтаться
Здесь всю ночь,
Знаешь, ты не помни лихом -
Ухожу.
Дождь за мной шагает тихо
По дождю…[11]

И гитара моя была как дождь, и Люта оттаяла и отражалась в мокром перроне, словно серебряный восклицательный знак, и Гонза молча курил, оперевшись кожаными локтями на мокрое крыло свой тачки – обыкновенный ночной бомбила…

– Вот, правильно… про капельки и сопельки, – сказал Гинча, сентиментально сопя. – Ты это… с женщиной своей поосторожней, непростая она… У Кабана, пусть ему в братве Аава авторитет будет, тоже была… непростая. Ну, пора вам. Мы тут покамест с Костяном побазарим немного, а вы ступайте себе отдыхать. Гонза, отвези братана-музыканта… и сеструху. Знаешь куда, да смотри, чтобы все было путём.

Молчаливый Гонза-Херня поднялся из-за своего столика, прочесал репу и впервые на моей памяти выдал нечто на человеческом языке.

– Поехали, что ли, – пробурчал он и направился к выходу.