Злой город

На крик обернулись люди, разгружающие обоз. Воевода Федор Савельевич, было направившийся с дочерью к своему дому, остановился, повернул голову и прищурился. Настя тоже обернулась… и вдруг застыла на месте, не в силах оторвать взгляда от роскошных кудрей цвета солнца, слипшихся на виске от засохшей крови, и от благородно-надменного лица крестоносца.

Семен удивленно воззрился на пленника.

— Ишь ты, какой разговорчивый! И по-нашему разумеет. Только говор у него странный, словно сам как собака гавкает… Откуда ты его взял, братко?

Игнат вновь провел рукой по вмятине на нагруднике.

— Он сам взялся. Верстах в двадцати отсюда с ватагой лихого люда. Он у них там вроде как за главного был. Навалились со всех сторон, но мои ребята не дремали, да и иноземцы подсобили. В общем, покрошили мы ту ватагу, а его все никак взять не могли — он весь в железе и меч у него обоерукий, в две длины нашего клинка — не подойдешь.

— И как взяли? — живо поинтересовался Семен.

Игнат кивнул на здоровенного молодца, про которых в народе говорят «что поставишь, что положишь». Парень был росту невысокого, но ширину плеч имел считай одинаковую с ростом. На плече молодец тащил тяжеленный дубовый ослоп[67], окованный тремя широкими полосами железа. На железе имелись неровные темные пятна — то ли ржавчины, то ли чьей-то засохшей крови.

— Да вон Митяй своей оглоблей приласкал по тому ведру, что крестоносец на башке носил, и поплыл ливонский рыцарь. Тут мы его и повязали.

Семен покачал головой.

— Ну, дела-а-а… А чего не добили? На кой он вам сдался с собой возить, кормить… Это ж какой расход! Он же поди один жрет за троих.

— Да как-то в запарке не до того было, — пожал плечами Игнат. — А потом уж после боя — куда его денешь? Резать пленного — то не по совести. И отпустить нельзя — опять шайку соберет, на дорогах разбойным делом промышлять станет. Вот и порешили до города довезти — а там уж как народ рассудит.

— Совестливый ты больно, братец, — скривился Семен Васильевич. — Ножичком бы по шее чик — и народу проще бы было. Делать людям больше нечего, как с иноземным разбойником канителиться.

Крестоносец злобно оскалился.

— Я бы с тобой, пес, точно решил все очень просто, — прорычал он. — Нож бы не понадобился. Плохо пачкать оружие о такой собака, как ты.

Семен покосился на мощные запястья крестоносца и усмехнулся.

— Бог не выдаст, рыцарь не съест. А случись нам на кулачках перехлестнуться — боюсь, подпортил бы я тебе личико-то. Всю жизнь оставшуюся морду в ведре б своем прятал.

— Развяжи мне руки, — прохрипел крестоносец. — Тогда посмотрим, чей морда надо будет прятать.

— Можно и развязать, — задумчиво проговорил Семен Васильевич. — А можно и повременить. Ежели тебя к ближайшей осине везти, так чего мучиться — развязывать, потом обратно связывать. Дать еще раз по башке Митяевой оглоблей — да и вздернуть благословясь, чтоб понапрасну время и жратву на тебя не тратить.

— На все воля божья, — прервал размышления брата Игнат. — Нельзя над пленным самосуд чинить. Вече[68] решит, как с ним быть.

— Дак то вече еще когда соберется…

— А пока вече не соберется, пусть отец Серафим решает, куда его девать, — жестко прервал брата Игнат. — Как-никак, крест на лихоимце. Кстати, вон и батюшка идет, легок на помине.

К собравшимся степенной походкой направлялся высокий старец в черной рясе с большим медным крестом на груди. Длинная белая борода отца Серафима почти полностью закрывала крест.

Братья поклонились, священник осенил их крестным знамением.

— Приветствую тебя, сын мой, — промолвил отец Серафим, обращаясь к Игнату. — Легок ли был твой путь?

— Не сказать, что легок, батюшка, но дошли твоими молитвами, — ответил Игнат.

— Истинно так. И тебя, и твоих молодцев, Игнат, не забывал я в молитвах.

Крестоносец хрипло засмеялся. Отец Серафим внимательно посмотрел в глаза пленника, после чего вновь повернулся к Игнату.

— А что это за человек? Вроде как знак Божий на нем.

Игнат ответить не успел. Его опередил крестоносец.

— Знак Божий на нас обоих, священник! Только я служу Богу, а ты — сатане!

— Вот такой братцу ушкуйник разговорчивый попался, — сказал Семен. — Батюшка, посоветуй, что с ним делать, а? Может, прям здесь порешить — и всех делов? Чтоб руки не поганить, можно прям с телегой в Жиздру[69] спустить? Глядишь, раки летом потолще будут, они до всякой падали сильно охочи.

Серафим отрицательно покачал головой.

— Нельзя. Тоже Божья душа, только заблудшая. Опустите его пока в поруб[70], пусть охолонет маленько.

— Дело говоришь, батюшка, — одобрил Игнат. И крикнул работникам, разгружающим возы:

— А ну-ка, ребятушки, возьмите божьего человека под микитки да спустите в поруб. И привяжите покрепче.

Один из работников подошел, оглядел с сомнением пленника и, почесав затылок, изрек глубокомысленно:

— Как бы не убёг божий человек. Такому путы порвать — раз плюнуть. Пригляд за ним надобен.