Злой город

— Это сон, — прошептала девушка. — Ты мне снишься…

— Нет, — покачал головой ночной гость. — Это я, Настасьюшка. Я попрощаться пришел.

Девушка вздрогнула, хотя человек говорил еле слышным шепотом. И окончательно проснулась.

Плечико нырнуло под шкуру. Девушка резво натянула на себя меха до подбородка и прижалась спиной к стене.

— Ты что, Никитка, ополоумел? — испуганно прошипела Настя. — А ну кто войдет? Мне ж от позору вовек не отмыться!

— Настасьюшка, ты только скажи… — взмолился Никита.

И осекся.

Взгляд Насти метался, как у затравленного зверька — то на Никиту, то на массивную дубовую дверь с незадвинутым засовом.

— Что сказать???

Девушка чуть не кричала. В лунном свете ее лицо казалось неестественно белым.

— Люб ли я тебе? — выдавил из себя Никита. Он уже жалел, что таким вот образом решил в последний раз повидаться с любимой.

Но первый испуг у девушки, похоже, прошел. Уступив место неприкрытой досаде.

— Никитка, ну что ты совно дитя малое — люб, не люб? Ночью в окно как тать[71] влез… А ну как батюшка войдет?

И тут Никита взорвался. Все, накопившееся в нем за эти дни, выплеснулось в полузадушенном крике.

— Батюшка твой тебя супротив воли за постылого выдать хочет!!!

Сейчас ему было наплевать на всех — на Настиного батюшку, на то, что народ скажет, на вече городское, которое, ежели чего, за такие дела не помилует. Какой тут батюшка, какое вече, когда с собственной жизнью сегодня днем загодя попрощался?

Настя чуть не плакала.

— А мне что делать? В Жиздре топиться? Как я против родительской воли пойду?

Никита склонил голову. Порыв прошел, оставив лишь горечь в опустевшей душе. На что надеялся? На чудо? Так не бывает на свете чудес, поди, не в сказке живем.

— И то правда, — тихо сказал Никита. — Но и мне без тебя не жизнь. Завтра на ярмарке кулачный бой будет…

Он замолчал. А чего говорить, зачем? Сказано все уже.

— И чего? — пискнула Настя. — Неужто…

Никита кивнул.

— Против брата?

— Он брат мне лишь по батьке, — глухо сказал Никита. — И половина крови у него гнилая, от той ведьмы, с которой батька на стороне знался и на которой женился опосля того, как мамка померла. Вот завтра я ту гнилую кровь с него-то и выпущу.

Испуганные глаза Насти блестели, готовые разразиться водопадом слез. Голос девушки дрожал, и неизвестно, чего было больше в этом голосе — страха за себя, за Никиту, за то, что сейчас вот-вот кто-то может войти, услышав голоса, либо за то, что будет завтра.

— Никитушка, так он же на кулаках-то первый боец в городе…

Взгляд девушки снова метнулся к двери.

— Ой, шел бы ты уже, а? Светать скоро будет. Того и гляди кто войдет…

Никита покачал головой.

— Я и гляжу, Настенька, ты того больше боишься, как бы кто нас вместе не увидел, нежели разлуки со мною.

Он задумался на мгновение, потом решительно тряхнул головой, словно отгоняя пелену, застившую взор.

— Да не о том я что-то… В общем, прощай. Не поминай лихом, ежели чего.

Он шагнул к окну, мелькнул силуэт, на короткий миг загородив лунный серп в окне, и снова пуста светлица, лишь качнулся потревоженный ночной прохладой язычок пламени в лампадке и показалось, что Господь на иконе укоризненно покачал головой.

Настя уткнулась носом в меха и разрыдалась. Ежели накопилось чего на душе, для женщины слезы — лучшее лекарство.

Мужчинам сложнее…

* * *

Весенняя ярмарка — это всегда праздник, который тороватые торговые гости всегда стараются подгадать под начало масленицы. Чтоб веселье людское — через край, чтоб еды да медов — от пуза. Ну и чтоб подвыпивший покупатель был не шибко прижимист да на скалвы[72] с локотками[73] особо не пялился.

За ночь работный люд соорудил на торжище добротные прилавки с навесами на случай дождя, которые по окружности огораживали площадь. А на самой площади веселился народ.

На большом костре горело соломенное чучело Зимы, потрескивая и грозя завалиться прямо на подвыпивший народ. На соседних кострах жарили целых быков, насаженных на двухсаженные вертелы. Черный дым лез в ноздри, ел глаза. Торговые заморские гости украдкой морщили носы и прикрывали дерюгами дорогие ткани, пытаясь уберечь их от сажи. Такое оно, торговое ремесло — морщись не морщись в рукав, а покупателю улыбнись, потому как в щедрой земле русов барыш за день часто бывает такой, что в ином месте и за две седьмицы[74] не заработаешь.

Опасаясь сверзиться с неслабой высоты по смазанному салом гладкому столбу, вкопанному вертикально в землю, осторожно карабкался мужик, жилистый, длинный и тощий, словно змей, время от времени бросая жадные взгляды на верхушку столба, к которой была привязана пара новых сапог.

— Давай-давай, Тюря, шевели костями, — подбадривали снизу. — Чай, пятки не казенные, не сотрешь.

— Пятки… ить… не казенные, — отбрехивался сверху Тюря, рассчитанными рывками перемещаясь к заветной цели. — А вот штаны… и то, что в них…

Народ снизу гоготал от души.