Злые боги Нью-Йорка

Предположив, что Птичка, должно быть, в постели миссис Боэм, я бросился к лестнице. Дверь в темную комнату чуть скрипнула, открываясь. Болезненный, молящий звук. Удивительно безликая комната для женщины, чье имя красуется на фасаде дома, подумал я, когда глаза привыкли к унылым коричневатым теням. Хилый стул, на стене – единственный рисунок, и даже не портрет. Пышный луг, упорствующий в своей зелени и напомнивший мне о детстве. Болящая, одетая в тонкую сорочку, лежала на спине. Волосы разметались по подушке зарослями темных древесных побегов. На ее груди лежал теплый компресс, от которого исходил сильный запах поджаренных яблок и табака. Запах сразу пробудил во мне неприятные воспоминания: мне одиннадцать, и я пытаюсь пережить представления Валентайна о том, как следует лечить тяжелую простуду. Глаза девочки широко раскрылись, когда она услышала мои шаги. Пара серых мотыльков в сумеречном свете.

– Что с тобой стряслось? – мягко спросил я, подходя к кровати.

– У меня началась лихорадка, – проскрипела она пересохшим горлом.

– Когда ты возвращалась от рыбного прилавка? Птичка, когда это началось?

– У меня красные точки, и дышать больно.

– Миссис Боэм очень о тебе беспокоится.

– Я знаю. Простите, что я так всех утруждаю.

Я сидел на краю кровати, готовясь произнести откровенную ложь, сказать, что она ничуточки никого не утруждает. Удрученно спорил с собой, сказать ли очень больной девочке, что ее друга и вправду разорвали на части, или дать другу уйти неотомщенным. Мне нужны ответы, однако этот разговор ранит маленького птенчика до костей. Но еще не успев ничего сказать, я заметил одну странность.

– А о чем вы разговаривали, прежде чем ты пошла за рыбой? – будничным тоном спросил я.

Взгляд Птички скользнул к окну, глаза внезапно стали бездонными и непроницаемыми.

– Не помню, – прошептала она. – Тут есть вода?

Я поднес чашку к губам Птички и смотрел, как она осторожно двигается, просто кукла, а не девочка. Потом я поставил чашку на место.

– А если я скажу, что миссис Боэм очень расстроилась и уже рассказала мне о вашем разговоре?

Правда на грани лжи.

Чуть дернулась. На волосок, кожу чуть подцепило булавкой.

– Она хочет отправить меня в церковный приют, – вздохнула Птичка. – И я пойду, если она и вправду так меня не любит. Я сказала, я заплачу за чашку, мне жаль, что все так вышло, но она продолжала твердить «лучше подходит». Я думала, вы позволите мне остаться, если она не будет слишком клевать вас. Если она не уговорит вас. Но я уйду, когда мне станет лучше.

– Тогда нам лучше не оставлять тебя без свекольного сока. Или это шелковица? Сразу и не разберешь.

Мне бы не хотелось еще раз увидеть на лице Птички такое выражение. Птенчики злятся, когда ты разгадываешь их шарады. В одно давнее утро Вал вымазался дикой клубникой, надеясь увернуться от работы по выделке лошадиной шкуры – лошадь пала от бешенства, – и пришел в ярость, когда эта проделка ему не помогла. В конце концов, дубление – отвратное занятие. Но Птичка вспыхнула и поникла, как взрослая. Цветок вины, а следом – падение подстреленного в воздухе голубя. Мне хотелось сказать, чтобы она разучилась так делать, чтобы снова злилась, как все дети.

– Припарка горячевата, – сказала она уже нормальным голосом, чуть улыбаясь.

Обаяние, следующее за разоблачением. Она взглянула вниз. Искусно нанесенные на шею и грудь красные пятнышки едва начинали розоветь под резко пахнущим мешочком. Она уселась и резко шлепнула его на столик.

– Обычно свекольный сок не расплывается. Я стащила одну свеклу из кладовки, перед уходом, а потом попросила мальчишку-газетчика порезать ее перочинным ножиком.

– Хитро.

– Так вы не злитесь?

– Я определенно разозлюсь, если ты не сможешь прекратить лгать хотя бы на десять секунд.

Она чуть прищурилась, оценивая.

– Тогда мир. Я больше не рассказываю байки.

Она выбралась из простыней и уселась передо мной по-индейски.

– Спросите меня о чем-нибудь.

Я замешкался. Но из нее уже вытянули столько жил – наверное, и мы тоже, – что в милосердной отсрочке не было никакого милосердия. Поколебавшись еще секунду, я снял шляпу и положил ее на красно-синее лоскутное покрывало. Глаза Птички вновь расширились при виде очевидного знака – в ее сторону торопятся какие-то мрачные вести.

– Ты знаешь женщину по имени Шелковая Марш? – спросил я.

Девочка вздрогнула и рывком села на колени, испуганная ручка стиснула простыню.

– Нет-нет. Нет, я никогда…

Остановилась, поморщилась, прекрасно понимая, что уже выдала себя, и медленно выдохнула через рот.

– Она здесь, да? Она меня нашла. Я не вернусь туда, я…

– Ее здесь нет. Мне не следовало пугать тебя. Я и не собирался, но мне нужны ответы. Они для меня важнее твоего отдыха. Прости. Птичка, когда ты сказала, что они собираются разорвать кого-то на части… Мы нашли тело. Примерно твоих лет, может, чуть старше, и из того же дома.

Птичка помолчала. Сдвинулась на кровати, высвободив из-под себя ноги, и спросила идеально ровным тоном:

– Откуда вы узнали, что мы из одной норы?