Злые обезьяны

– Да, но ничего удивительного. Фил всегда был таким ханжой… И слушайте, я не защищаюсь, ладно? Знаю, что все это неправильно, но вы должны понимать, время было другое. Не так, как теперь, когда стоит включить новости, а там какого-нибудь школьного учителя тащат в наручниках. Сан-Франциско, девяностый год, подбирать мальчиков-подростков в парке не было уж таким огромным извращением, это было просто… непристойно.

Но, конечно, одно дело – удобное объяснение для самой себя, и совсем другое – пытаться загнать это копам или судье, не говоря уже о каком-то четырехглазом придурке, который проводит свои дни, составляя каталог грехов. Поэтому, когда Диксон сказал: «Я знаю о ручных мальчиках», моя первая мысль была: «Джейн, тебе нужно как-то объясниться».

Кабы я знала. Я еще не до конца ухватила все эти штучки с «Глазами», насколько вездесущими они были. Решила, что Диксон, наверное, слышал рассказы о ручных мальчиках, может быть, его люди отыскали одного из моих прежних соседей. Я не ожидала видеозаписи.

Но потом кто-то ударил по переключателю верхнего света, и внезапно это маленькая подсобка превратилась в амфитеатр. Знаете тот здоровенный экран Сони на Таймс-сквер, сорок футов в ширину? Вообразите, что он появился на стене размером, наверное, пятнадцать на двадцать.

Стена засветилась и начала наполняться фотографиями ручных мальчиков. Всех, даже тех, кто оставался лишь на одну ночь, и которых я действительно не считала частью официального списка. Снимки были практически в натуральную величину, по крайней мере, так казалось, и у каждого была подпись: Майлз Дэвис Монро, шестнадцать лет – возраст мигал красным, – Джордан Грэм, семнадцать лет; Виктор Тодд, семнадцать лет; Николас Маринеску, шестнадцать лет; и так далее, и так далее.

– Сколько «и так далее»?

– Давайте просто оговоримся, что стена была охрененно большая, и остановимся на этом, ладно? Потребовалось много времени, чтобы ее заполнить. Между тем я потягивала колу, а мой браслет, который явно был каким-то детектором лжи, колол запястье, как сумасшедший, и становилось ясно: что бы теперь я ни сказала, судить будут очень строго. Так что я думала и думала, и все еще думала, пока не появился последний снимок, а когда наконец открыла рот, то произнесла самую неподходящую вещь: «Как сильно я вляпалась?»

«Ну, давайте посмотрим, – верхний свет снова зажегся, в руках у Диксона оказалась большая красная книга с надписью на обложке: „Уголовный кодекс Калифорнии“ – Половые отношения с несовершеннолетним в возрасте шестнадцати или семнадцати лет – уголовный проступок, от трех месяцев до года за каждый эпизод, статья сто восемьдесят девятая… Предоставление алкоголя несовершеннолетнему в возрасте шестнадцати или семнадцати лет в аморальных целях – уголовный проступок, от трех месяцев до года за каждый эпизод, статья сто тридцать первая… Предоставление запрещенных препаратов несовершеннолетнему в возрасте шестнадцати или семнадцати лет в аморальных целях – тяжкое уголовное преступление…»

Я начала подсчитывать в уме, но потом такая: «Погодите-ка, откуда он знает, сколько раз это было?» Снова взглянула на фотографии и заметила, что все снимки сделаны с одной точки: ручной мальчик сидит в ногах моего футона, а само изображение расположено под таким углом, будто человек, державший камеру, стоял в изголовье кровати, так что, думаю, я бы заметила. Тут меня снова озарило, вспомнилась самая первая ночь с Майлзом: он берет у меня новый косяк, а затем глядит вверх, на стену, и заговорщицки подмигивает…

«Мой плакат с Марлен Дитрих»

«С Глазу на Глаз», – сказал Диксон.

Я облажалась. Я так облажалась. Плакат с Марлен Дитрих был у меня с поступления в Беркли и висел над каждой из моих кроватей, а если Марлен была стукачом «Паноптикума»…

«Я облажалась, – банка газировки уже опустела, а голова моя словно раздулась и напрочь оторвалась от тела. – И когда же придут копы?»

«С чего бы им здесь появляться?»

«Потому что… я – преступница».

«Да, так оно есть, – сказал Диксон. – И будь я сотрудником правоохранительных органов, то с радостью увидел бы вас запертой в клетке. Но я работаю на организацию, а организация не борется с преступностью, она борется со злом».

«То есть вы говорите… это не зло?»

«Это безответственность. И ужасающий эгоизм. Вы были, разумеется, достаточно взрослой и должны были все понимать. Но, кажется, действовали без злого умысла, и насколько можно объективно судить, большинство этих молодых людей не пострадало от общения с вами».

Я не пропустила оговорку: «Большинство из них?»

«Почему бы вам самой не сказать, кого я имею в виду?»

Мне не пришлось гадать. Я обернулась к череде фотографий, к снимку в правом нижнем углу, к своему самому последнему ручному мальчику – Оуэну Фарли.

«Девятнадцать лет, – проследил за моим взглядом Диксон, – Не староват для вас?»