Злые самаритяне. Миф о свободной торговле и секретная история капитализма

Руководствуясь этой точкой зрения, все современные богатые страны изначально предоставляли избирательные права только тем, кто владел определенным уровнем собственности или зарабатывал достаточно, чтобы платить налоги на определенную сумму. Некоторые условия упоминали грамотность или даже образование (например, в некоторых германских странах университетское образование давало избирателю лишний голос), что, разумеется, все равно было тесно связано с экономическим статусом человека и обычно использовалось в сочетании с условиями по поводу собственности или налогов. В результате в Англии, предполагаемой родине современной демократии, голосовать, даже после знаменитого реформистского закона 1832 года, могли только 18% мужчин^{290}. Во Франции до введения всеобщего мужского избирательного права в 1848 году (впервые в мире) голосовать могли всего 2% мужского населения из-за ограничений, касающихся возраста (нужно было быть старше 30 лет) и, что важнее, собственности и налогов^{291}. В Италии даже после того, как возрастной ценз снизился до 21 года в 1882 году, голосовать могли всего два миллиона мужчин (около 15%) из-за налоговых ограничений и требования грамотности избирателей^{292}. Знаменитый лозунг американских колоний, выдвинутый в борьбе против Британии, «Нет налогам без представительства» зеркально отражала экономическая подоплека избирательного права, обернувшаяся лозунгом: «Нет представительству без налогов».

Указывая на противоречия между демократией и рынком, я не ут­верждаю, что необходимо целиком отвергнуть логику рынка. При коммунизме полное отрицание принципа «один доллар — один голос» не только привело к экономической неэффективности, но и усугубило неравенство по другим критериям: политическому влиянию, личным связям или идеологической выдержанности. Нужно отметить, что деньги могут выступать уравнителем лучше, чем другие указанные критерии.

Они могут эффективно устранять нежелательные предрассудки в отношении людей определенной расы, касты или профессиональной группы. Гораздо проще заставить людей лучше относиться к членам дискриминируемых групп, если у тех есть деньги (и они могут выступать в роли потенциальных инвесторов). То, что даже открыто расистский режим апартеида в Южной Африке дал японцам статус «почетных белых», — яркое свидетельство «освобождающей» силы рынка. Однако какой бы позитивной ни была в некоторых отношениях рыночная логика, мы не должны, да и не можем, управлять обществом, руководствуясь исключительно принципом «один доллар — один голос». Если все предоставлено рынку, то богатые смогут исполнить свои самые потаенные желания, а бедным сложно будет даже выжить. Поэтому, например, в мире тратится в 20 раз больше денег на создание новых средств для похудения, чем на лекарства от малярии, которая каждый год уносит более миллиона жизней и разрушает еще несколько миллионов. Более того, есть такие вещи, которые просто нельзя покупать и продавать даже во имя оздоровления рынка. Судебные решения, государственные должности, академические степени и некоторые профессиональные дипломы (юристов, врачей, учителей, инструкторов вождения) — вот лишь несколько примеров. Если подобные вещи можно будет купить, то возникнут серьезные проблемы не только с легитимностью общества, но и с экономической эффективностью: необразованные врачи и неквалифицированные учителя снижают качество рабочей силы, а порочные судебные решения отрицательно сказываются на результативности контрактного права.

Демократия и рынки — это фундаментальные строительные блоки для создания достойного общества. Но они вступают в противоречие на базовом уровне, и нужно сохранять баланс между ними. К тому же свободные рынки не идут на пользу экономическому развитию (что я доказываю на протяжении всей книги), так что сложно утверждать, что демократия, свободный рынок и рост экономики образуют благотворный цикл, на чем настаивают злые самаритяне.

Демократический подрыв демократий