Змеесос

— У тебя ничего не получится, — сказала Антонина. — Ни один творец не властен над своим творением, а тем более один из творцов. И я не хочу ни вверх, ни вниз, я, может быть, хочу вбок. Нажми на спусковой крючок, и ты увидишь мое тело, ставшее мертвым, а совсем не Великую Тайну. Впрочем, ее ты тоже можешь увидеть, но для этого не обязательно делать что-нибудь.

— Обязательно! — крикнул Миша. — Ты ничего не понимаешь. Сейчас обязательно. Я хочу, чтобы было не обязательно. Я хочу действием достичь бездействия, я хочу всего, а ты хочешь чего-то. Это все я придумал!

— Ты сейчас не хочешь ничего, — сказала Антонина.

— Неправда! Я хочу всего в целом!

— Убей меня, — попросила Антонина.

— Я убью тебя, — сказал Миша. — Мне надо убить тебя. Я должен сокрушить Центр Центра, я должен уничтожить мир. Поэтому я должен убить тебя, моя любовь, мое чудо, мой смысл, моя правда. Я помню этот миг, я помню твою ночь, я помню твой восторг и мой крик, и я чувствую все. Однажды ты была началом мира, и я был его другим началом; однажды ты была серединой бога, и я был его другой серединой; однажды ты была концом пути и я был его другим концом. Только с тобой все эти предметы, атомы и чувства могут стать собственно ими; только ты делаешь смерть смертельной, а жизнь живительной. И если дух духовен, то ведь я должен быть мной?! Умри, моя суть, ибо я не хочу тебя; умри, мой смысл, ибо я не люблю тебя; умри, моя тайна, ибо я разгадал тебя. Я пойду вбок, но в другую сторону, а ты останешься частью Всего! Прощай, Антонина, я хочу целовать твои руки и лоб, но я пронзаю тебя своей последней стрелой!

И Оно совершил движение указательным пальцем, нажимая на спусковой крючок, и великая стрела пронзила самый центр сердца Антонины, завершив ее нынешнюю жизнь и бытие.

Ничего не произошло. В комнату вошла маленькая девочка с белым лицом и восемь вооруженных ефрейторов.

— Что это? — спросил Миша, бросая наземь арбалет.

— Это — я, — сказала девочка. — Я — Центр Центра. Освободите мне стул.

— А вы — Миша Оно, называющийся Лао? — спросил старший из ефрейторов, подходя.

— Я не помню, — ответил Миша, жалобно смотря на мертвое тело Антонины.

— Протяните ваши ноги, — сказал ефрейтор, доставая кандалы. — Мы должны вас арестовать за совершение массовых убийств с целью уничтожения нашей реальности в принципе. Скоро вас расстреляют.

— Но я люблю, — сказал Миша.

— Протяните ваши ноги! — повторил ефрейтор. И Оно был выведен из Центра за цепь, и солдаты не узнали его. И Шеперфилл пил кофе.

§

Илья Курочкин умер. Миша Оно попал в камеру, пахнущую сыростью и несвободой; может быть, для смертников, а может быть, для проведения здесь длительного времени жизни. Он сидел за столом, курил сигарету, и конкретная ночь была за его решеткой вместе с луной и собственной магией; и любые чувства и ощущения наполняли душу и дух осужденного существа, и мир существовал.

— Лао, ты есть Яковлев. Иаковлев есть не ты. Я не женщина, ты узнаешь меня? Меня звали Антонина, но теперь я — Кибальчиш. Я — главный бог, я — лучший смысл, я — единство. Выпей свою кровь, ибо это — твой крест.

«Почему я должен быть с тобой? Ты имеешь прямой пробор, но мне все равно. Ты — глуп; ты есть то же самое. Это правда. Я хочу ничто».

Яковлев выступил вперед из тюремной тьмы и был насмешливым, как невежественный мальчик.

— Ты вернешься, может быть. Тогда мы опять что-нибудь придумаем. Пускай они здесь делают что угодно. Им нравится миг, а нам нравится вечность. И мы можем все!

— Миг — это и есть вечность, Миша. Это говорю тебе я, Кибальчиш.

«Ты глуп!»

Оно сидел за столом и курил, и видел шорохи, тайны, и все остальное. Он не хотел вставать, он не хотел ложиться. Почему это должно быть приятно. Миг перед смертью не отличается от любого мига и от вечности. Как прекрасен стол, стоящий здесь!

— Миша, ты не Лао, или Лао. Вас вообще не существует. Я — самый главный, меня зовут Иисус Кибальчиш. У меня прямой пробор и много истин.

Подойдя к концу, или к началу. Миша Оно не обнаруживает ничего нового.

«Я не хочу этого. Я не хочу ни сюда обратно, ни туда обратно. Я не хочу посередине. Я не хочу ничего».

Яковлев ждал его. Иисус Кибальчиш ждал его.

«Всякая реальность совершенно конкретна. Всякая нереальность совершенно неконкретна. Тьфу, идите вглубь все!»

Луна светила сквозь решетку и была нежной, как ночь. Ночь не была Кибальчишем, но это все равно.

— Почему я должен думать о возвращении?! — сказал Миша Оно вслух и ударил указательным пальцем по столу. — Почему я должен не быть? Мир существует любой на выбор, но мне он не нравится, как и божественность. Нет никакой причины, а если бы она была, то ее бы не было. Я должен уйти отсюда, но я должен уйти и оттуда. Это было замечательно, спасибо. Но меня зовут иные нереальности, иные тайны и предметы. Долой мир как таковой; я есть вообще; я хочу всего.

И дверь в камеру открылась, и два солдата вошли внутрь вооруженные саблями, сверкающими в свете Луны.

— Вставайте. — сказал один из них. — Мы сейчас убьем вас за вашу деятельность.