Змеесос

Лао, радуясь нежданному возвращению в родные эмпиреи, находился где-то здесь, гордо выпячивая в разных измерениях то самое главное, что в нем было сейчас; и он самодовольно молчал, наслаждаясь обретенной вечностью и истиной, словно задача была уже решена и путь завершен.

— Я тебя спрашиваю, борец недоношенный!.. — закричал Иаковлев, носясь туда-сюда по миру, как угорелый. — Куда ты ухитрился попасть, где тот мир, что нам нужен, что означают все эти псевдотайны, мальчики и львы; что означает весь этот бред?!

— Это — жизнь, лапочка, — надменно ответил Лао, повесившись между звезд.

— Это — жизнь? О какой жизни ты говоришь? Что такое жизнь? Я спрашиваю тебя: где ускользнувший от нас кусок мироздания?

— Везде, — сказал Лао.

Иаковлев сокрушенно расколошматил какую-то параллельную Вселенную и озабоченно рассматривал тамошнюю мешанину мертвых тел. духовных вопросов и камней. Он был очень зол.

— Я тебя сейчас прикончу точно так же, — заявил он.

— Попробуй, — нагло ответил Лао, созидая двенадцать вечных матерей.

Иаковлев ушел в черную дыру, растворившись на несколько богов и героев, потом восстал из тьмы и жалобно пробормотал:

— Я так не играю. Зачем ты так? Мне уже неинтересно. Что ты хочешь доказать?

Лао задумался, совершая с собой половой акт. Потом закурил лучшую махорку, положил ноги на стол и медленно произнес:

— Идет, Я продолжаю историю. Ничего не было.

Радостный и умытый, Иаковлев по утреннему морю шел в сторону Лао, надеясь на тайну и интерес. Он мог быть всем, но не хотел. Он хотел хотеть быть всем. Он ждал себя и его. Он хотел умереть.

Они стояли сейчас в бункере, занимаясь вычислениями по-восточному. Они обнимались и смешивали свое тепло и дыхание, словно разнополые низшие существа; и они думали над тем, что случилось, и что будет потом, и они знали все и могли все остальное; и вселенская прелесть, возникающая вокруг них, приводила их в настоящий восторг одиноких творцов.

Иаковлев проникновенно плакал, прильнув к абсолютному плечу друга. Лао, расчувствовавшись, посылал в черную пустоту воздушные поцелуи, символизирующие настоящий союз и единство. Их сущности заполняли все бытие своим пронизывающим светом. Понимание настигло их в один тот же миг, как общая для всех беда, в которой нет виновных. Они осознали происшедшее и восхитились всеобщей красотой и многомерностью.

— Это не тот мир! — закричал Иаковлев, восторженно прыгая куда-то. — Это не настоящий мир! Это область искусства! Это — бред! Ура! Туры-пуры!

— Я знаю! — вторил ему Лао, вспоминая свои воспоминания. — Я понял! Я существую! Искусство! Подлинный бред поразил меня в самую суть. Это не тот мир!

— Хей, мама, бры-бры-бры!!! — кричал Иаковлев, словно индеец, радующийся солнечному восходу.

— Мэо-мэо-мэо! — отвечал Лао, напоминая утреннего отца, разбивающего на кухне тупой конец яйца (в мешочек) и заставляющего своего сына съесть полностью все, что на столе.

— Я был, я есть, я дал, я выл! Я — Иосиф Кибальчиш-ага! Вселенную, для вселенцев. Начинаем сначала, от яйца, из всего. Ничего не было, Артем Федорович, было все!

Так веселился Иаковлев, так плясал Лао, так танцевал весь мир.

— Ну что, — задумчиво говорил Лао, — Попробуем еще раз? Где эти гады, где эти гниды, где мой смысл, где моя любовь?

— Вперед, моя прелесть, — отвечал Иаковлев, плывущий в океане среди рыб и кораблей. — Давай, вперед! Ты на сей раз попадешь, ты на этот раз поймешь, сейчас ты умрешь!

— Что я должен делать? Что я должен сказать? Что я должен произнести?

— Грех! Ты должен пасть. Только твое падение сделает тебя им, только твоя гнусь превратит тебя в то, что спасет их, умерщвляя. Я хочу есть, мне нужны их души, мне нужна моя история. Итак, падай, милый, соверши этот грех, и тогда — все! Мир начался.

Лао осторожно высморкался и стряхнул пепел.

— Извини меня, но мы с тобой уже совершили грех, и даже много всего другого. Ты помнишь кровавую прелесть самопожертвования сквозь сирость униженных величий и согбенных чудес; терновый ореол растоптанной молитвы и тайны в дымке отчаянья, небытия и наказания для всех; страстную духовную живучесть, переживающую времена и века и не подвластную ни знамениям, ни истине; а также восхитительную глубину милых нравственных мук? Ты ведь знаешь, что особь выпустили наружу?

— Я помню Иоганна Коваленко, — серьезно отвечал Иаковлев. — Но, значит, все наши действия были освящены. Мы не сделали ничего плохого, это не было» грехом и ужасом, я не знаю, что такое грех, соверши его, сделай его, давай, давай, давай!

— Грех — это то же самое, падение может быть любым, — сказал Лао. — В этом наша ошибка. Как я люблю ошибки!!! Однако я совершу свое падение, совершу свой грех, сделаю все опять.

— Но как? — спросил Иаковлев.

— Как угодно. Можно сказать: «Раз, два, три», и все произойдет.

— Я согласен, — сказал Иаковлев и подумал: «Ну и отправляйся к черту!»

Лао восторженно щелкнул пальцами и проговорил: