Змеесос

Лао, радуясь нежданному возвращению в родные эмпиреи, находился где-то здесь, гордо выпячивая в разных измерениях то самое главное, что в нем было сейчас; и он самодовольно молчал, наслаждаясь обретенной вечностью и истиной, словно задача была уже решена и путь завершен.

– Я тебя спрашиваю, борец недоношенный!.. – закричал Иаковлев, носясь туда-сюда по миру как угорелый. – Куда ты ухитрился попасть, где тот мир, что нам нужен, что означают все эти псевдотайны, мальчики и львы; что означает весь этот бред?!

– Это жизнь, лапочка, – надменно ответил Лао, повесившись между звезд.

– Это – жизнь? О какой жизни ты говоришь? Что такое жизнь? Я спрашиваю тебя: где ускользнувший от нас кусок мироздания?

– Везде, – сказал Лао.

Иаковлев сокрушенно расколошматил какую-то параллельную вселенную и озабоченно рассматривал тамошнюю мешанину мертвых тел, духовных вопросов и камней. Он был очень зол.

– Я тебя сейчас прикончу точно так же, – заявил он.

– Попробуй, – нагло ответил Лао, созидая двенадцать вечных матерей.

Иаковлев ушел в черную дыру, растворившись на несколько богов и героев, потом восстал из тьмы и жалобно пробормотал:

– Я так не играю. Зачем ты так? Мне уже неинтересно. Что ты хочешь доказать?

Лао задумался, совершая с собой половой акт. Потом закурил лучшую махорку, положил ноги на стол и медленно произнес:

– Идет. Я продолжаю историю. Ничего не было.

Радостный и умытый, Иаковлев по утреннему морю шел в сторону Лао, надеясь на тайну и интерес. Он мог быть всем, но не хотел. Он хотел хотеть быть всем. Он ждал себя и его. Он хотел умереть.

Они стояли сейчас в бункере, занимаясь вычислениями по-восточному. Они обнимались и смешивали свое тепло и дыхание, словно разнополые низшие существа; и они думали над тем, что случилось и что будет потом, и они знали все и могли все остальное; и вселенская прелесть, возникающая вокруг них, приводила их в настоящий восторг одиноких творцов.

Иаковлев проникновенно плакал, прильнув к абсолютному плечу друга. Лао, расчувствовавшись, посылал в черную пустоту воздушные поцелуи, символизирующие настоящий союз и единство. Их сущности заполняли все бытие своим пронизывающим светом. Понимание настигло их в один и тот же миг, как общая для всех беда, в которой нет виновных. Они осознали происшедшее и восхитились всеобщей красотой и многомерностью.

– Это не тот мир! – закричал Иаковлев, восторженно прыгая куда-то. – Это не настоящий мир! Это область искусства! Это – бред! Ура! Туры-пуры!

– Я знаю! – вторил ему Лао, вспоминая свои воспоминания. – Я понял! Я существую! Искусство! Подлинный бред поразил меня в самую суть. Это не тот мир!

– Хей, мама, бры-бры-бры!!! – кричал Иаковлев, словно индеец, радующийся солнечному восходу.

– Мэо-мэо-мэо! – отвечал Лао, напоминая утреннего отца, разбивающего на кухне тупой конец яйца «в мешочек» и заставляющего своего сына съесть полностью все, что на столе.

– Я был, я есть, я дал, я выл! Я – Иосиф Кибальчиш-ага! Вселенную – для вселенцев! Начинаем с начала, от яйца, из всего. Ничего не было, Артем Федорович, было все!

Так веселился Иаковлев, так плясал Лао, так танцевал весь мир.

– Ну что, – задумчиво говорил Лао. – Попробуем еще раз? Где эти гады, где эти гниды, где мой смысл, где моя любовь?

– Вперед, моя прелесть, – отвечал Иаковлев, плывущий в океане среди рыб и кораблей. – Давай, вперед! Ты на сей раз попадешь, ты на этот раз поймешь, сейчас ты умрешь!

– Что я должен делать? Что я должен сказать? Что я должен произнести?

– Грех! Ты должен пасть. Только твое падение сделает тебя им, только твоя гнусь превратит тебя в то, что спасет их, умерщвляя. Я хочу есть, мне нужны их души, мне нужна моя история. Итак, падай, милый, соверши этот грех, и тогда – все! Мир начался.

Лао осторожно высморкался и стряхнул пепел.

– Извини меня, но мы с тобой уже совершили грех, и даже много всего другого. Ты помнишь кровавую прелесть самопожертвования сквозь сирость униженных величий и согбенных чудес; терновый ореол растоптанной молитвы и тайны в дымке отчаянья, небытия и наказания для всех; страстную духовную живучесть, переживающую времена и века и не подвластную ни знамениям, ни истине; а также восхитительную глубину милых нравственных мук? Ты ведь знаешь, что особь выпустили наружу?

– Я помню Иоганна Коваленко, – серьезно отвечал Иаковлев. – Но, значит, все наши действия были освящены. Мы не сделали ничего плохого, это не было грехом и ужасом, я не знаю, что такое грех, соверши его, сделай его, давай, давай, давай!

– Грех – это то же самое, падение может быть любым, – сказал Лао. – В этом наша ошибка. Как я люблю ошибки!!! Однако я совершу свое падение, совершу свой грех, сделаю все опять.

– Но как? – спросил Иаковлев.

– Как угодно. Можно сказать «раз, два, три», и все произойдет.

– Я согласен, – сказал Иаковлев и подумал: «Ну и отправляйся к черту!»

Лао восторженно щелкнул пальцами и проговорил: