Змеев столб

Наступили тяжкие дни ожидания. Марии становилось хуже.

Хаим с горечью думал: в свое время старый Ицхак бывал в России по три-четыре дня в городах, где евреям не полагалось оставаться больше суток. Все решали деньги… А он, его сын, заперт на острове в Ледовитом океане, и у него нет денег на лекарство больной жене, нет хлеба… ничего нет.

Наконец пришел врач и, глядя в сторону, пробормотал:

– Простите меня… Все люди моей профессии дают клятву Гиппократа, но не все – хорошие люди. Мой знакомый… он знает нашу ситуацию, но… просит за лекарство рыбу. Ему хочется строганины из нельмы.

– Ну, что ж, – криво усмехнулся Хаим. – Попробую добыть вашему приятелю то, чего он так сильно желает.

Хаим взял серебряную ложку и пошел в контору. Заведующий, может быть, обменяет нельму на серебро. Хаим слышал, что он продает хорошую рыбу заезжим из Тикси.

– Нет, нет, – закрыла перед носом дверь заплаканная Зина. – Мне не до обмена. Слышишь, Тугарин бушует?

Из комнаты раздавались вопли пьяного начальника, на которого опять навела тоску полярная ночь.

Безработная кассирша взяла отпуск и уехала, прочие куплей-продажей не занимались. От отчаяния Хаим чувствовал себя так, будто его вот-вот парализует. Он постучал к Галкину.

– Извините… Моя жена… Ей очень плохо, нужно лекарство…

– Какое лекарство?

– Красный стрептоцид.

– У меня нет такого.

– Я… Могу ли я попросить у вас в долг?

– В долг? – холодно удивился Галкин. – Сожалею, я все деньги отсылаю в Якутск семье.

Приближался Новый год, но, как назло, гости за водкой к Тугарину перестали шастать. То ли успели запастись к празднику, то ли подгулявший хозяин плохо их встречал. К тому же они чаще приезжали без денег, с песцовыми шкурками.

Пани Ядвига обошла всю аллею Свободы, и кто-то поделился мешочком сушеных листьев толокнянки. Старуха принялась отпаивать Марию настоем. Больной немного полегчало, однако Хаим понимал, что травой жену не вылечить.

Настоящий голод еще не добрался до них. Пани Ядвига припрятала муки, было довольно насушено грибов, щавеля, собрано морошки, на все деньги от промысла куплена самая дешевая рыба – налим. Кто же знал, что так получится?

А голодный мыс трясло и лихорадило. Вооруженные топорами и ножами переселенцы, теперь уже не только старики, ковырялись в помойке у цеха, откалывая кусочки огромной смерзшейся глыбы. Помня о прошлой зиме, летом рабочие цеха сваливали внутренности с чешуей аккуратно, и ничего, кроме рыбных отходов, туда не бросали.

Чтобы не тратить понапрасну дрова на неработающий цех, сторож переехал к милиционеру вместо отбывшего технолога и каждый час обходил с ружьем вверенное ему хозяйство. Октябрьская продукция осталась невывезенной, склад, по слухам, ломился от бочек с рыбой для фронта. Поговаривали, что немалое место там занимают тугаринские ящики с водкой. Не поместившимися в складе бочками соленой рыбы заставили стены неотапливаемого цеха, в углу сложили несколько центнеров последнего замороженного улова.

Все повторялось: цинга, холод, смерть. Первыми умерли маленькие дети новых поселенцев. На собрании по формированию бригады труповозов и вопросу о том, куда девать покойников, протрезвевший и злой Тугарин обозвал присутствующих доходягами и употребил новое слово – «рохляди». В ответ на это рыбак-врач, возмутившись, заявил, что начальник когда-нибудь поплатится за свое варварское отношение если не к живым, то к мертвым: песцы объели все трупы, какие смогли вытащить из мешков, на тропах катаются человеческие головы…

До весны усопших было решено поместить в цех засолки. Почувствовав революционную волну озлобления, Тугарин поздравил собрание с Новым годом и пообещал к празднику всем без исключения выдать по три килограмма соленой ряпушки.

– Я иду на риск ради вас, – заметил заведующий, скроив соответствующую мину. – Еще неизвестно, как отнесутся власти к такому разбазариванию государственного достояния.

Народ чуть повеселел. Выбрали тех, кто должен будет открыть бочки и разделить рыбу. Хаим тоже вызвался, и Змей благосклонно кивнул.

Хаим выкатывал бочки с засоленной рыбой из цеха. В одном углу лежали мертвецы, сваленные в кучу, как не убранные в поленницу дрова, в другом – рыба. Среди охвостьев плоской ряпушки, омуля и муксуна мелькнули белые, толстые, будто дыни, нельмы…

Крепко связывающие бочку ивовые прутья стеклянно прозвенели и хрустнули под острием топора, округлые доски распались лепестками, открыв шеренги облитых тузлуком, стройных, как оловянные солдатики, рыбьих спинок.

Сторож вручил помощникам по ряпушке и пожаловался:

– Сам-то небось пальцем не шевелит. Пока солнце в феврале не покажется, будут глыкать с Васькой…

Видно, пьянство соседей порядком ему надоело.

Ночью, сразу после двенадцати часов и наступления нового, 1944 года, зазвонил гонг, и мыс переполошился.

– Пожар, пожар! – кричали люди. Кто еще мог ходить, одеваясь на ходу, торопливо ковыляли к конторе.

Но это был не пожар. В гонг обухом топора изо всей силы колотил пьяный милиционер, а на трибуне площади, пошатываясь, стоял пьяный Тугарин.