Змеев столб

– Слушайте меня! – прокричал он, когда народу, по его мнению, подошло достаточно. – Слушайте меня, вы все! Я – ваш король, я – власть Советов, я – Тугарин Змей!

Шапка на его голове сбилась набок, полушубок распахнулся на широкой груди, обтянутой клетчатой фланелевой рубахой. Лицо испитое, красное от натуги речи… Тугарину было жарко.

Ошеломленные люди молчали и слушали.

– Этот остров – мой, это – Змеев столб, и я сделаю вам тут веселую жизнь! – орал Тугарин. – Я – король! А ну, рохляди, быстро повторять за мной: «Да здравствует король!»

Он подождал.

– А-а, не хотите?! Ну ладно! А я не дам муки… Вы еще будете умолять и плакать, вы будете стоять на коленях! Ниц! Все – ниц! Я – король! Я – власть Советов!

Заметив, что народ расходится, он взвизгнул:

– Танцевать! Ну?! Кому сказал – танцевать! Новый год! Дед Мороз, екарный бабай! Почему не танцуете?!

Тугарин захохотал, вышел из-за трибуны и по-медвежьи затоптался на пятачке.

– Васька! Ты где? Верный мой адъю… адъюнк… тант Васька! Танцевать!

Люди ушли.

На следующий день Галкин принялся уговаривать заведующего, чтобы он позволил потанцевать молодежи в цехе засолки.

Семья женатого Галкина жила в Якутске, но он был молод, и ему нравилась рыбачка по имени Фрида. Литовка она, немка или финка-ингерманландка, учительница или дочь какого-то буржуя, в подробности Галкин не вдавался. Важно, что теперь она находилась под его началом и была очень красива.

Набезобразивший ночью Тугарин чувствовал себя нездорово, голова жутко болела. Он помнил, как позвал народ и говорил с трибуны, а потом танцевал с Васькой танго. Галкин справедливо полагал, что начальник неплохо повеселился и просто обязан дать повеселиться другим.

– В цехе засолки? – переспросил Змей и сморщился: – Но там мертвяки…

– Они же не будут танцевать, – резонно заметил Галкин.

– А если твои танцоры рыбу покрадут?

– Могут, – посерьезнел Галкин и пообещал: – Я прослежу.

– Холодно в цехе.

– Все принесут немного дров.

– Рыба растает.

– Не успеет, в углах лед.

– А-а, делайте, что хотите, – махнул рукой Тугарин. – Только не подожгите цех.

…Когда Юозас принес новость о танцах в цехе, женщины замерли в изумлении. Потом Гедре рассердилась:

– И что, ты тоже туда пойдешь?

Юозас пожал плечами.

Можно было понять по-всякому, но Гедре поняла, как ей подумалось, и накинулась на парня:

– Совести у вас нет! Ни стыда, ни совести! Люди покойные лежат, тут плакать надо, а у них одни танцульки на уме! Знаю, знаю – Галкина штучки! За Фридой ударяет! Есть у этой дуры голова? Думает она, что Галкин семейный, или ей все равно с кем?.. – Гедре как будто обвиняла Юозаса в глупости Фриды. – Кто плясать станет? Живые-то кое-как шевелятся!

– Неужели не страшно? – поддержала, ежась, Нийоле.

Юозас дернулся с закушенной губой, демонстративно кинул телогрейку с шапкой на гвозди в стене. Шапка упала, он ее не поднял. Примостился с краю нар, не сняв валенки, обнял спящего Алоиса.

Пани Ядвига, кряхтя, подобрала шапку.

– Вспомни себя молодой, Гедре… Одни умирают, другие растут. Жизнь идет. Она не спрашивает – можно, нельзя, она просто идет – и все. Молодым хочется жить, любить… Что они, не люди?

Гедре поджала губы, молча села при свете лучины штопать чулки Виты. Нийоле, сокрушенно вздохнув, стянула с уснувшего Юозаса валенки.

Неуловимым движением подвязывая рваные сетевые нитки, пани Ядвига наматывала клубок.

– Человек ко всему приспосабливается, – бормотала она. – На человеке пробуют всякие опыты. Могут продать наивного, юного в вертеп за долги, отнять веру в людей и бога, душу перевернуть в нем с ног на голову или вовсе выдрать с мясом… Человека ослепляют красными лозунгами, оглушают громкими словами, на деле не стоящими ломаного гроша. Оставляют голодным во льду, в грязи, вони и вшах… Человек – живучее существо… Промерзнув до костей, он теплеет от ласкового взляда, слова, прикосновения, или греется у чужого костра, если свой огонь давно растоптали… Растоптали и кованым каблуком поерзали, чтоб не выбилось ни искры… Человек верит в любовь, несмотря ни на что. А если не верит – он уже не человек.

Повременив примерно с час, Хаим оделся.

– Ты куда? – слабо колыхнулась Мария.

– Так… Прошвырнусь до цеха, посмотрю, что там делается. Тепло сегодня.

От Хаима не укрылось, как переглянулись, осуждающе вспыхнув глазами, Гедре с Нийоле. Пани Ядвига вложила катучий шар ниток в кастрюлю и принялась наворачивать на щепку второй клубок. Не подняла головы.

Глава 17 Поцелуй смерти

Ярко светила луна. Сугробы серебрились, словно шкуры огромных, прилегших отдохнуть зверей. Хаим шагал, спотыкаясь о собственную тень. Тень размахивала руками, потряхивала концы ворота, – она и Хаим умирали от духоты волнения. В уме без конца вертелась строчка из старой песни: «Это брод моей последней в жизни реки… Это брод моей последней в жизни…»

Да что она привязалась! Хаим остановился, заставил песню умолкнуть и подумал: «Прости меня, Всевышний. Твоя ноша слишком тяжела. Я устал быть правильным». Окно цеха засолки сияло, как путеводный знак.