Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его (СИ)

Все знают — вор через любой забор перелезет, а дух — и через приступок не перешагнёт. Потому и плетни делают низкими, чтобы лихачи не ломали. И вокруг могилок заборчики ставят, чтобы покойники себя в безопасности чувствовали. А дядька всё за ней идёт и будто не отстаёт совсем. Забежала в калиточку, накинула в петлю кованный папкой крючочек, уселась на лавочке, лукошко положила на колени и беспечно начала размахивать ногами. Теперь ничего не страшно: дух без спроса не перешагнёт, а она — ни за что не разрешит.

— А-а, так ты Улька, Улада — дочь кузнецова?

А это и не дядька вовсе. Старик. Совсем старый, как пенёк. Лицо сморщенное, нос крючковатый, одежда была бы чёрной, если бы не пыль. И глаза. Глубоко-глубоко. И как будто без бровей совсем. И голос как у тележного колеса.

И запах серы. Будто из преисподей пришёл.

Или из папкиной кузьни.

Не бойся Улька.

Дух не переступит, да ещё днём.

— Улька! — девочка с вызовом вскинула подбородок. — А ты кто?

— Зови дедом. Меня часто дедом зовут.

Старик остановился около калитки, скинул с плеч дорожный мешок, потоптался.

— Не пустишь?

— Не-а. Мне не велено.

— Это хорошо, это правильно. А земляникой угостишь?

— А земляника — для папки! Если разрешит — угощу.

Сухой треск оказался дедовским смехом.

— Тогда, может, воды принесёшь?

Не дух, отлегло от сердца. Духи воды боятся, а это — человек, точно! Да и в воде отказывать нельзя — боги не велят.

— Воды принесу. — Улька поставила лукошко на скамейку, побежала к кадушке с дождевой водой. Все знают — дождевая вода дана самими богами. Пока не прошла через землю — особенно сильна. Если дух, тогда точно растает. Перестраховалась, набрала в осиновую кружку, нашептала наговор, так чтобы дед не услышал. Мельком посмотрела на кузню. Нет, сама справится, главное — всё сделать правильно.

Старик принял кружку прямо так, через плетень, усмехнулся, наверное, кислую осину унюхал, начал пить. Голова запрокидывалась, показался ходящий кадык, по щекам полилось, намочило плащ. Отнял кружку, протянул Ульке, счастливо выдохнул.

— Спасибо, хозяюшка.

— Не за что! Воды только Змей не подаст!

— С чего взяла?

— Так люди говорят, — пожала плечами.

— Ну, раз говорят…

Улька уже развернулась, понесла кружку к кадушке, как сзади раздалось:

— Скажи, Улька. Ты ещё по Мечиславу скучаешь?

Девочка аж задохнулась: мамка разболтала! Точно — ключница-зараза, больше некому! Медленно повернулась:

— А ты откуда знаешь?

Глаза старика смеялись:

— Так. Люди говорят.

От обиды девочка чуть не расплакалась — да как он может так дразниться?

— Не бойся меня, Улада. Я не причиню тебе вреда. Но вот что скажу. Запомни это накрепко. Когда Мечислав вернётся, его тоже захотят предать.

— Кто?

— Многие захотят. Может быть даже те, на кого он не подумает. Запомни это накрепко, понятно? И… жди. Твоя любовь детская, чистая. Сохранишь любовь — спасёшь Мечислава.

— Спасу? Как? — Улька приложила ладонь ко рту.

— Уже трижды спасла. Боги глухи, Улада. Они лишь говорят. А слышат — только любовь.

Дверь кузни распахнулась, Улька обернулась, папка высунулся наполовину, потный, в кожанном фартуке, волосы слиплись.

— Уль, а Уль! Беги сюда!

— Папка, — про старика она забыла сразу, — я земляники тебе набрала!

— Беги сюда, я тебя тоже угощу!

Папка рассмеялся, протянул подбежавшей дочери руки, разжал кулаки. Улька чуть не задохнулась от счастья: на громадных как лопаты ладонях лежали две медные серьги: на стебельках тончайшей проволоки, окруженные трилистниками, висели крошечные землянички. В глазах девочки защипало.

— Ой, папка… а я чуть на тебя не обиделась! А я тебе тоже землянику!

Отец обнял бросившуюся к нему дочь, начал ласково гладить по волосам и плечам. Прижимал, успокаивал:

— Прости, милая, прости. Не успел ко времени сделать. Надо было завершить. Прощаешь?

— Прощаю, папка! — Улька дотянулась до щеки отца, чмокнула.

Обернулась к калитке, поискала глазами старика, но тот куда-то пропал.

Глава вторая

Доннер

Князь сидел в приёмной палате, на дубовом кресле с высокой резной спинкой. Три больших окна освещают стоящих в ряд колодников. Пятнадцать. Четверым — плаха, остальным — битьё кнутом. Играя мыском сапога с кошкой, Мечислав размышлял, как поступить.

— Что приуныли, сидельцы? Помирать неохота? Ну?

Слово взял самый лохматый и, на вид, отпетый бандит:

— Чего уж, князь. Помирать, так помирать. Мне, так уж точно.

Мечислав постучал костяшками по подлокотнику, прищурился. Играет разбойник, или смирился? Не понять. Переглянулся с братом, тот едва заметно кивнул.

— Значит так. О княжеском заступе слыхали? Великий день сегодня, воры. Мы с братом в Кряжич вернулись. Праздник и веселье. Посему слушайте.

Князь поднялся, прошёлся вдоль разбойников от стены до стены, повернулся на каблуках и резким жестом выстрелил палец в сторону тощего писца:

— Пиши! Кнут отменить, бить палками. Ударов столько же.

Одиннадцать колодников упали на колени, целовали пол, благодарили за княжью милость.

— А ну, молчать, пока не передумал! — приговорённые мигом затихли. — А вам, душегубцы… вам особый почёт. Клеймить плечо под моё слово…