Змей в Эссексе

От радости Гаррет издал такой вопль, что мальчишка вздрогнул, понял, что чаевых ему не видать, и смешался с толпой. Из всего персонала больницы (Спенсер, разумеется, не в счет) сестра Морин Фрай была самым верным товарищем и наперсницей Люка. Ни скальпель, ни иглу ей взять в руки так и не довелось, так что в яростно честолюбивом и целеустремленном Гаррете она видела в некотором роде воплощение своей несбывшейся мечты. Долгие годы службы, незаурядный ум и непробиваемое спокойствие, защищавшие Морин от высокомерия мужчин-врачей, превратили ее в несокрушимую, словно одна из стен, опору больницы. Гаррет привык к ее почти безмолвному присутствию в операционной и даже подозревал — хотя и не мог сказать наверняка, а значит, и поблагодарить Морин, — что именно благодаря ее поддержке ему разрешали проводить операции, которые в противном случае сочли бы чересчур опасными. И самой опасной из них была эта: ни одному хирургу еще не удавалось зашить рану в сердце. Такая операция считалась непосильным делом, о ней говорили только в романах и легендах, словно эту задачу поставила какая-то жестокая богиня, умилостивить которую не было надежды. Меньше года назад один из самых многообещающих эдинбургских хирургов решил, что сумеет удалить пулю из груди солдата, но пациент умер на столе, а врач, вернувшись домой, от горя и стыда застрелился. (Метил, разумеется, в свое сердце, но рука дрогнула, он промахнулся и в конце концов скончался от заражения крови.)

Но Люк Гаррет ни о чем таком не думал, стоя на залитом солнцем пороге дома. Он прижал записку к груди и, к недоумению прохожих, прокричал: «Благослови тебя Бог!» — имея в виду и сестру Фрай, и пациента, и того, кто его так вовремя ранил. Надел пальто, похлопал по карманам, но все деньги он потратил на вино, так что на кэб не осталось. Гаррет расхохотался и милю до больничных ворот бежал во всю прыть, окончательно стряхнув ночную хмурь. Его уже ждали. В дверях палаты, загородив собой почти весь проем, стоял пожилой хирург с бородой, формой и цветом напоминавшей садовую лопату. Рядом с ним топтался взволнованный Спенсер, примиряюще поднимая руки и то и дело показывая хирургу записку, которую, как догадался Люк, ему явно прислала сестра Фрай. Дверь за спиной хирурга открылась и тут же закрылась, но Гаррет успел заметить чьи-то длинные худые ноги под белой простыней.

— Доктор Гаррет, — хирург потянул себя за бороду, — я знаю, о чем вы думаете, но это невозможно, поймите вы, невозможно.

— Разве? — так кротко ответил Люк, что Спенсер испуганно попятился: уж он-то прекрасно знал, что в друге нет ни капли кротости. — Как его зовут?

— Я этого не допущу. Нет, и все. С ним родственники, дайте бедняге умереть спокойно. Я так и знал, что кто-нибудь за вами пошлет! — Он ломал руки. — Я не позволю вам покрыть нашу больницу позором! С пациентом сейчас мать, она разговаривает с ним с тех самых пор, как пришла, не умолкает ни на минуту.

Гаррет шагнул к хирургу, почувствовал исходивший от него едкий запах, похожий на луковый, и утешительный запах йода.

— Как зовут пациента, Роллингс? — повторил он.

— А вам к чему? Когда я узнаю, кто за вами послал… не пущу. Даже не думайте. Никому еще не удавалось зашить такую рану и спасти пациента. И получше вас пытались, да не сумели. Он человек, а не игрушка! Это вам не на трупах упражняться! Подумайте о репутации больницы!

— Роллингс, дорогой мой, — слишком учтиво произнес Гаррет, и Спенсер вздрогнул, — не пытайтесь меня остановить, у вас все равно ничего не выйдет. Если родственники согласятся на операцию — а они согласятся, потому что положение безвыходное, — я проведу ее бесплатно. И никакой особой репутации у больницы не было — до меня!

Роллингс переступил с ноги на ногу — казалось, ему хотелось раздаться во все стороны, заполнить собой дверной проем, обратиться в сталь. Он побагровел, и Спенсер шагнул к нему, испугавшись, что Роллингса хватит удар.

— Речь не о правилах, — наконец произнес старший хирург, — а о жизни пациента! Это невозможно, вы погубите свою репутацию! Это же сердце! Сердце, понимаете вы?

Гаррет не шелохнулся, однако в тусклом коридоре казалось, что он становится не то чтобы выше, но массивнее и плотнее. Самообладания он не утратил, в нем словно пульсировала огромная, с трудом сдерживаемая энергия. Роллингс привалился к стене, поняв, что проиграл. Гаррет бросил на него почти сочувственный взгляд и торопливо шагнул в маленькую, безупречно чистую и светлую палату. Там пахло карболкой после дезинфекции и лавандой от носового платка в руках женщины, сидевшей возле раненого. Время от времени она наклонялась к пациенту под белой простыней и доверительно шептала на ухо: «Не волнуйся, на работу мы пока ничего не сообщали, ты ведь скоро поправишься».

Морин Фрай в жестко накрахмаленном платье и тонких резиновых перчатках отдернула хлопковую занавеску, чтобы впустить в палату закатное солнце, обернулась и сдержанно кивнула вошедшим. Если она и слышала громкий спор за закрытой дверью, то виду не подала.