Отложив листки, Диана очень осторожно, словно ребенка, взяла в руки футляр. Застежки тихо щелкнули, открываясь, и Диана извлекла из уютного, мягкого, обитого серым бархатом нутра скрипку. Она разглядывала ее пристально, словно хотела впитать в память все детали вещи, ставшей для нее практически единственным ярким напоминанием о матери, даже еще более ярким, чем фотографии – фотографироваться Мира не любила. Диана провела кончиками пальцев по верхней деке, прослеживая рисунок дерева, просвечивающий сквозь лак, дотронулась до струн, погладила эфы. Лак на грифе с нижней стороны поблек от постоянного трения, один из колков треснул, на смычке несколько конских волосков выбилось из крепления и теперь болтались, похожие на желтоватые рыболовные лески. Диана вдруг подумала, что за все эти годы забыла, как вообще когда-то звучала эта скрипка, хотя раньше, еще в школе, ей порой даже снился этот звук, она могла бы узнать его из сотни других инструментов, даже не видя. Когда-то очень давно (в прошлой жизни) у нее тоже была скрипка, маленькая, детская, но ее довольно быстро продали, когда поняли, что заставить Диану заниматься музыкой не легче, чем уговорить котов не орать в брачный период. Сара поспешила избавиться от инструмента, пока Диана в приступе отвращения не разнесла скрипку в щепки выбросом стихийной магии.
Все последние полтора года после гибели семьи Диана старательно бегала от воспоминаний, от мыслей о том, каковы были последние минуты жизни ее матери и тети. Ей пришлось научиться этому, чтобы не сойти с ума, изводя себя чувством вины (если бы она тогда не поддалась на уговоры Стива и они не пошли бы в кино, все могло бы быть совсем по другому, если бы она уговорила мать и тетю взять билеты на самолет на неделю раньше, если бы…) и пониманием того, что она ничего не может сделать для того, чтобы отомстить – пожизненное заключение, пусть даже в Азкабане, было слишком милосердным наказанием за то, что сделали эти ублюдки. И вот теперь она словно компенсировала эти полтора года борьбы с собственной памятью и вспоминала, вспоминала, перебирая материальные свидетельства прошлой, мирной и спокойно жизни.
Она перевернула все шкафы и ящики, пока не отыскала альбом с фотографиями. Быстро пролистав страницы со своими снимками, Диана нашла единственную, отведенную под фотографии матери. Их оказалось всего четыре – за все шестьдесят пять лет ее жизни. На одной из них она держит годовалую Диану на руках, глядя куда-то в сторону от объектива, на другой Мира в составе квартета сидит на пустой сцене, немного вполоборота к зрителю, держа скрипку в руках, на ее лице застыло отрешенное выражение, которое часто бывает у скрипачей, когда они опускают взгляд. Самой Диане больше всего нравилась совсем другая фотография – первая, сделанная после войны, где Мире было всего шестнадцать. С нее смотрела исхудавшая девушка-подросток, выглядевшая почти ребенком, с едва отросшими после лагеря чуть волнистыми русыми волосами и серыми глазами, а во взгляде ее, казалось, навсегда застыли страх и настороженность. Отголоски этого страха, так отчетливо заметного на этой фотографии, время от времени мелькали и во взгляде взрослой Миры. Диане иногда казалось, что на фоне невероятно деятельной, общительной и языкастой до грубости Сары Мира казалось какой-то сломанной, потухшей. Хотя это было обманчивым впечатлением. Мира всегда была такой, еще до войны – тихая, погруженная в себя и при этом сильная – именно этим умением закрывать сознание от мерзостей окружающего мира. Во всяком случае, этот дар плюс некоторые магические способности позволили ей выжить и не сойти с ума, а после войны не только восстановить навыки игры на скрипке, но и достичь уровня мастерства, достаточного для того, чтобы ее взяли играть в Лондонский филармонический оркестр.
Вволю наплакавшись, Диана с трудом поднялась с пола. Несколько дней назад она впервые почувствовала шевеление ребенка и теперь постоянно дотрагивалась до живота, в ожидании снова ощутить под пальцами едва ощутимые толчки. Она почти постоянно разговаривала с ним, чаще мысленно, чтобы никто не услышал, но иногда и вслух. Вот и сейчас она успокаивающее провела рукой по уже округлившемуся животу и, улыбнувшись через силу, прошептала: