Змея Давида (СИ)

Диана не стала дослушивать ее и бросилась к выходу, шепотом матерясь на ходу. В голове ее вихрем проносились мысли и догадки. Все становилось на свои места в этой истории с ее опьянением. Теперь-то она вспомнила, что на ее дне рождения Блэквуд все время вертелся возле нее. И вино в ее бокал подливал именно он. И именно подлил туда Амортенцию (сопоставив предположение Хильды, что ей чего-то намешали в вино, она догадалась, в том числе и по симптомам, что это была Амортенция). И именно он предложил ей прогуляться по коридорам, чтобы затащить ее в пустующий класс и там… И теперь понятно, за что Руквуд сломал ему нос и почему весь тот вечер он смотрел на них с таким выражением, словно Диана должна ему тысячу галеонов и не собирается отдавать.

Как ураган она пронеслась по коридорам, спустилась к себе в подземелье, не разговаривая ни с кем в гостиной, влетела в свою комнату и повалилась в кресло, запальчиво дыша. Лишь несколько минут спустя к ней вернулась способность говорить нормально. – Значит, это у нас новый вид спорта такой, – прошипела она, – трахни отличницу и получи орден Золотого Бабника первой степени?! Ладно, плейбой недоделанный, я с тобой еще посчитаюсь! Еще не знаю как, но ты меня еще не раз вспомнишь!

Взгляд ее упал на «драчливый будильник». Она вдруг вспомнила, что подарил ей его именно Блэквуд. Схватив будильник, Диана уже вознамерилась садануть его об стенку, но потом передумала. Зачем избавляться от хорошей и полезной вещи, даже если эту вещь подарил ублюдок и сукин сын?

1 Надпись на воротах Равенсбрюка (и Освенцима).

====== Глава 15 ======

Ей снился странный сон. Она сидит в темной комнате, освещённой мерцающим светом толстой сальной свечи. Все ее существо наполняет ощущение страшной потери, непреходящего, иссушающего горя, но она не может понять, что является причиной. Слезы душат ее, катятся по лицу, она стирает их тыльной стороной ладони, с недоумением и страхом замечая, что руки у нее мужские – большие, белые, покрытые редкими черными волосами, перевитые голубыми жилками. Пелена слез перед глазами постепенно рассеивается и она видит, что прямо перед ней лежит нечто, напоминающее человека, накрытого с головой покрывалом. Она (или он?) протягивает руку к одеялу и осторожно отодвигает его. Под ним лежит черноволосый мальчик лет пяти, с белым до синевы, каким-то словно иссохшим лицом, сквозь неплотно прикрытые веки тускло отсвечивают белки глаз. На нем светлая льняная рубашка со шнуровкой у ворота, странного, явно несовременного покроя. С ужасом она понимает, что мальчик мертв и тут ее сердце заполняют такая боль и отчаяние, что, кажется, оно сейчас просто разорвется. Ее руки гладят холодные щеки ребенка, проводят по его волосам и она слышит незнакомый голос, шепчущий слова на неизвестном языке и понимает, что этот мужской голос, как и руки, также принадлежит ей. На смену горю пришел страх, и тут она проснулась.

Все утро сон не выходил у нее из головы, и за завтраком в Большом зале она сидела с отсутствующим видом, почти не прикасаясь к еде. Глядя на то, как она вот уже пять минут вертит перед собой надетую на вилку сосиску, сидящая рядом Хильда толкнула ее в бок со словами:

– Что ты ее гипнотизируешь, надеешься превратить в банан?

Диана тряхнула головой, отгоняя навязчивые образы своего сна и пробормотала:

– Задумалась…

Хильда покачала головой и, отправив в рот солидный кусок омлета с грибами, пробубнила:

– Тойко не говои, фто въюбилафь! – Не волнуйся, если меня угораздит втюриться в кого-нибудь, ты узнаешь об этом первой, – ответила ей Диана, – на правах единственной подруги, так сказать. – Тогда колись, – Хильда наклонилась к ней поближе, явно давая понять, что не отстанет, пока не узнает причины ее глубокой задумчивости.

И Диана, не удержавшись, пересказала ей свой сон. С полминуты Хильда сидела молча, а затем спросила ее: