Змейка и крылья ночи

Большинство испытаний проводились через равные интервалы, ровно через три недели. Но испытание Полумесяца иногда бывало исключением. В какие-то годы оно длилось дольше, охватывая несколько дней, и время от времени проводилось за пределами амфитеатра.

Если Ниаксия собралась морить нас голодом до Полумесяца, все могло затянуться на три недели, а могло свестись к одной. В любом случае опасно. Некоторые из вампиров во дворце не пили крови уже четыре дня, со времени пира.

В ту ночь Райн подпер дверь изнутри комодом.

Двери и окна так и не открылись. Запасы еды не пополнились. Крови больше не было.

На пятый день один из участников-хиажей от растущего отчаяния попытался взлететь под крышу башни и пробиться через верхнее окно. Стекло разбилось вдребезги, но в тот момент, когда он попробовал вылететь наружу, его отбросило обратно, и он упал на землю с криком боли. Все его тело было изрезано словно тысячей миниатюрных бритв, искромсавших его кожу и крылья. Мы с Райном наблюдали издалека, но даже с другого конца зала было понятно, что он умрет если не от голода, то от кровопотери. Через пустое окно тихо влетал ветерок. И ничего было не разглядеть, кроме неба. Лунный дворец кротко скрывал свою смертоносную силу.

Больше бить окна никто не пытался.

Даже когда голод усилился.

Прошла еще неделя.

Я перестала выходить из апартаментов. Вампиры, которые не успели добыть крови до того, как исчезли ее запасы, теперь должны были испытывать сильный голод – не такой, что мог их убить, но такой, что уже доводил до отчаяния.

По ночам мы слышали шаги, меряющие коридор за нашей дверью. Потом шаги продолжились и в светлые часы – когда тяга к еде пересилила нежелание сгореть. Возможно, они даже не осознавали, что они это делают. Если они испытывали голод, ноги сами вели их туда, где ощущалась возможность покормиться. И хотя я постаралась вылечить все раны от последнего испытания, пахнуть я все равно должна была аппетитно.

Во всем этом мы с Райном как-то умудрялись поддерживать наш маленький мирок нормальности. В начале ночи мы вместе тренировались, потом он помогал мне упражняться в моей печально непредсказуемой магии. Предрассветные часы мы проводили, уютно устроившись в гостиной, и каждый день я наблюдала, как он стоит у занавесок, вглядываясь в горизонт, пока солнце не оставит на нем мелкие злобные отметины.

Однажды, когда Райн спал, у меня появилась мысль. Я притащила большое зеркало из моей спальни в гостиную и, рискуя разбить, прислонила его к дивану. Поразмышляв, я поиграла со шторами, проверила углы, подвигала еще.

Когда на закате проснулся Райн и вышел посмотреть, что я натворила в гостиной, он в недоумении остановился.

– Так, – сказал он. – Ну что, это наконец случилось: ты сошла с ума.

Я фыркнула и ничего не стала объяснять – до конца ночи, когда солнце стало вставать и Райн пошел к своему обычному месту у гардин. Тогда я позвала его обратно в гостиную.

– Смотри, – показала я на зеркало.

А потом пошла в свою спальню и раздвинула шторы.

Он поморщился, съежившись. Но острый угол в гостиной закрывал его от солнечных лучей – а зеркало широко открывало вид на небо.

– Я попробовала, – сказала я. – Если будешь стоять вот тут, то даже в самый полдень свет не попадет в комнату. Но ты все равно будешь видеть солнце в зеркале. Там… Там в полдень красиво. Солнце отражается от церковных шпилей.

Я сказала это так буднично, словно и не потратила несколько часов, выверяя расположение этого зеркала, чтобы оно непременно включило в себя все, что мне так нравилось в спящем городе при дневном свете. И никто, кроме меня, не мог его увидеть. До сих пор.

Райн долго молчал.

– Поосторожнее, принцесса, – хрипло сказал он наконец. – Кто-нибудь может подумать, что ты и впрямь такая добрая.

Но его слова значили намного меньше, чем улыбка, которая не сходила у него с губ. И после этого каждый день он подтягивал кресло в этот угол гостиной и, словно на величайший дар во вселенной, смотрел, как встает солнце и его лучи падают на Сивринаж.

В такие времена легко было забыть о нашем мрачном положении.

Но его тьма все равно проступала.

Однажды – это была третья неделя – Райн сидел весь на взводе. Он казался взвинченным, его обыкновенно спокойное и непринужденное поведение сменилось непрерывным постукиванием ног, скрежетанием зубами и дерганьем пальцами, которые сжимались, разжимались, сжимались, разжимались, снова и снова. Каждый мускул на лице был напряжен.

– Что с тобой? – спросила я наконец, когда на тренировке он был так рассеян, что я чуть случайно не снесла ему голову Ночным огнем.

– Ничего, – отрезал он.

– Убедительно.

Райн даже не огрызнулся в ответ, и это было самое тревожное.

Он предложил отменить нашу тренировку, и я не спорила. Нельзя было показывать, что я за него беспокоюсь, но мучительный узел тревоги было не развязать. Когда я услышала шаги в гостиной, я тихонько вышла из своей комнаты и выглянула из-за угла.