Змеиные боги

Встал на четвереньки, раскачиваясь из стороны в сторону.

Шаг, еще, ощущая иглы хвойных под пальцами.

«Ползешь? Ползи».

Упал. Бесполезный трус.

Саша был почти уверен, что тело предало его в наказание за все совершенное. Неужели он не мог просто подняться? Неужели для этого нужно слишком много сил?

Рукав давно пропитало липкой кровью, пятно расползлось по боку, заляпало грудь и живот, ремень должен был остановить кровотечение… А Саша должен был спасти Катю.

Он не сумел подняться. Ее шаги растворились в какофонии леса, Смоль исчезла. Бестужев так же стоял на четвереньках, ошалело моргая, чтобы остаться в сознании. Пытаясь сфокусироваться на плывущих перед глазами травинках. Боли не было. Появилось что-то иное, куда хуже, опустошающее. Выворачивающее наизнанку и добирающееся до самого дна, выдирающее из него жилы, обжигающее адским пламенем. Он будет гореть в нем вечно. Все его существо.

– Нет… – Хриплый дрожащий шепот сорвался с губ.

Ушла. Он не сумеет, а она не вернется.

Это било обухом по голове. Шепот перерос в глухой вой, руки подогнулись в локтях, и Бестужев остался лежать на земле.

Столько недосказанности, глупых поступков и ошибок между ними. Столько давящих, прижимающих к земле воспоминаний. У него остались лишь они, заставляющие нищенски скулить через зубы. Обдуваемый мучительно теплым, равнодушным к его боли ветром, со слезами, грязными разводами смывающими кровь и землю с лица.

Каждый шаг и необдуманный поворот вел его к этому моменту.

Наслаждайся. Пожинай. Впитывай.

Это не вынести, через такое не должен проходить никто. Сумей он подняться, он без промедления напоролся бы на острый сук. С собою не было даже жалкого ножа, ему не заставить замолкнуть внутренних бесов.

Один. Он остался совсем один.

«Прости меня, Катя».

Глазные яблоки дрогнули и закатились под закрывающимися веками. Его уносила пустота.

Эпилог

Утро началось с нахального вздоха прямо в ухо. Смолька теряла совесть. Отбиваясь от капризных кошачьих ласк, Бестужев в полудреме нашарил рукой часы и застонал, приоткрыв один глаз. В предрассветной темноте на циферблате высветилась половина пятого утра. До будильника еще спать и спать, но прожорливое животное уже наминало на нем одеяло. Пришлось подниматься.

Прошлепать босыми ногами до кухни, открывая упаковку влажного корма и запуская кофеварку. Животное жадно ринулось к миске, урча и чавкая. Совсем не похожа на свою скромную и тихую тезку. Как она там?

Тяжелые веки стремились опуститься, вернуть его в дрему. Где была она. Четкий образ. Неуверенная улыбка с подрагивающими углами губ, лукавые глаза и острый разворот ключиц. Его ядовитая любовь неизменно тянула к нему распростертые тонкие руки, распахивая манящий пухлый рот. Ее лицо. Единственное цветное пятно среди мрака шумящих крон и высокой травы по пояс. Смоль всегда появлялась вместе с образом Козьих Кочей. Она жила. Там, среди высоких деревьев и игриво блестящего озера, где болота шептали нежные обещания погибели, а моровые избы смотрели величественно в оба мира сразу.

Эта деревня перемолотила их, исковеркала. И Бестужев ненавидел эти изменения, без них его жизнь текла бы размеренно, спокойно.

Первый год выдался слишком тяжелым – липкий, он душил их страхами, тянулся к глотке руками лесавок и хохотал визгливым голосом банника. Каждый переживал по-своему и пытался не сунуть голову в петлю. Хуже всего выходило у Елизарова.

Бестужев до сих пор помнил тот день: опрокинутая инвалидная коляска, синеющие губы и закатившиеся глазные яблоки с мелко подрагивающими веками. Саша тогда успел. И в благодарность получил по роже увесистым кулаком. Дураку бы радоваться – он выжил. Несмотря на огромную потерю крови и раздробленные в муку кости, он выкарабкался. Только что на ноги обратно не встал. А Славик усердно лез в петлю – дважды его вытягивала мать, единожды Бестужев. К концу года желание свести счеты с жизнью поблекло, он стал напоминать пустую оболочку прежнего себя. На второй год Елизаров ударился в мифологию – отчаянно, почти зло листая страницы старых потрепанных книг, швыряясь томами и матерясь. Он искал что-то, чего наверняка найти никогда не удастся – ничто не властно над временем, ноги он не вернет, а ужасы не забудет.

Поднимая бесцветные глаза, Елизаров начал говорить штампами, и тогда Саше показалось, что все стало только хуже:

«Это пошло на пользу, а, Бестужев? Заставило окрепнуть духом».

Разве что только Павла.

Одоевский после Козьих Кочей возмужал, ушел жир, оставляя острые кости, на которые он нагонял мышцы, бегая перед своей многоэтажкой в парке. Каждое утро и вечер, как неизменный ритуал в попытке сбежать от памяти. Прекратил сжигать свою жизнь в клубах, отвернулся от падких на дорогие украшения девушек. Пережитые события замкнули его в себе, заставили сконцентрироваться на единственном, что было абсолютно ему подвластно, – на внутреннем мире. Общаться ни с кем он не желал, от женщин его воротило.