Значит, я умерла

Полночи я лежала без сна, задавая себе те же вопросы. При всей моей ненависти к Тео, сейчас нас с ним разделял океан. Другим возможным подозреваемым был Бен – ведь он хотел, чтобы я отдала ему карту памяти. Но я все время почему-то возвращалась мыслями к отцу Тео. Я сама рассказала ему о карте. Без подробностей, правда, но ведь он знал, что карта была у Каро в момент смерти, и мог выяснить, что именно на ней записано, – ведь копы сказали, что все вещи Каро забрали родственники…

Я приказала себе не впадать в паранойю. Обри Саттон-Брейтуэйт тоже точит на меня зуб. И это, кстати, вполне в его духе – ворваться ко мне в комнату и из мести разнести там все в пух и прах. Вот только карта ему ни к чему.

Утром я с трудом уговорила миссис Чен не будить Риган.

– Вы хотя бы знаете, сколько она работает? – спросила я.

– Дай-ка я расскажу тебе, что значит много работать, – выпалила она в ответ. И рассказала. Уже не в первый раз я выслушала историю трудовых подвигов миссис Чен, причем пафосность изложения ничуть не пострадала от некоторой несвежести текста. В конце концов я пообещала сходить с ней к мессе – это в субботу-то утром! – и только после этого она согласилась дать Риган поспать.

Я уже сто лет глаз в церковь не казала – не считая похорон Каро, конечно, но то был особый случай. Миссис Чен ходила в церковь Сент-Адальберт, а я в детстве принимала первое причастие в церкви Вознесения Господня. Только она, как и дом моего отца, стоит к северу от железной дороги, которая делит Элмхёрст на две части, а Сент-Адальберт – к югу. Последнее обстоятельство серьезно сокращало мои шансы на случайную встречу с отцом; только поэтому я и согласилась пойти.

– У тебя есть маска? – спросила меня миссис Чен по дороге. – В церкви люди не спешат их снимать.

– А как же, конечно, есть. – Я порылась в сумке и достала маску. За последние месяцы люди привыкли носить при себе маску везде, особенно в транспорте. Что, вообще-то, странно – нью-йоркская подземка вентилируется лучше, чем любое общественное здание в городе, и при этом именно она до сих пор служит источником коллективной тревоги.

Сент-Адальберт словно сошел со старинной литографии: готическая колокольня, яркий белый карниз на фоне песчаного цвета кирпичной кладки. Когда-то в этом районе жили преимущественно поляки, и, хотя здешняя община давно стала разношерстной, храм до сих пор хранил память о своих первых прихожанах – на доске объявлений у входа было написано, что следующая служба будет на польском. В церкви я уставилась в окно-витраж – точно такое было и в нашей церкви в пору моего беспокойного детства – и задумалась. Священник проповедовал о благотворительности, и его слово навело меня на мысль. До сих пор я тянула за разные ниточки жизни моей сестры, но вот эту еще не пробовала. А ведь всюду, где бывала Каро, оставались какие-то следы ее филантропической деятельности…

Миссис Чен нахмурилась, когда я достала телефон и стала рыться в интернете в поисках сайта «Гражданского общества Диотима». На сайте нашлась контактная информация доктора Адины Герштейн, и я тут же отправила ей эсэмэску с просьбой встретиться со мной в ближайшее время, потом убрала телефон и одними губами сказала «извините».

– Чью задницу ты намерена напинать сегодня? – спросила миссис Чен, когда мы выходили из церкви после службы. Она была почти одного роста со мной, то есть необычайно высокой для китаянки ее поколения. Волосы убирала в угловатый пучок, как и я, любила носить все черное, но никогда не выходила из дому, не подкрасив губы красной помадой.

– Почему вы думаете, что я собираюсь кому-то напинать?

– Потому что ты всегда это делаешь. А некоторые люди так и просят, чтобы им напинали.

– Сначала я встречаюсь с женщиной, которая знала мою сестру, – сказала я. – Потом иду навестить племянника. Правда, есть риск, что там я столкнусь с зятем. Так что не исключено, что скоро вам придется освобождать меня под залог из тюрьмы.

– Постарайся, чтобы этого не случилось. – Она тронула меня за щеку: – Тебе нужны румяна.

Я закатила глаза, но в душе я радовалась. Это Риган бесилась, выслушивая потоки непрошеных материнских советов и наставлений, которые она рассматривала как критику в свой адрес, но я смотрела на них иначе. Миссис Чен была едва ли не единственным человеком в мире, которому действительно было не все равно, есть в моем лице хоть капля румянца или нет. И вообще, жива я или давно протянула ноги, если уж на то пошло. Придираться для нее значило проявлять заботу, которой мне, сказать по правде, иногда так не хватало.

– А у вас есть? – спросила я.

– Конечно. – Миссис Чен открыла сумочку, вынула оттуда коробочку с цветами и корейскими иероглифами на крышке, открыла, окунула в румяна палец и мазнула меня им сначала по одной щеке, потом по другой. – Так-то лучше, – сказала она, втирая румяна мне в скулы. – Будь осторожна, когда пойдешь.

– Постараюсь.

– Старайся лучше, не рискуй понапрасну. – И она похлопала меня по руке. – Хорошая ты девочка, но рисковая.

– Я вчера была у отца. Он точно не считает меня хорошей.