Значит, я умерла

И мы прыжками вышли из комнаты. Племянник скакал впереди, но в коридоре стук от его прыжков гасил ковер. Вдруг Тедди остановился у запертой двери.

– Мамина комната, – сказал он и взялся за ручку, но открывать не стал.

– Давай зайдем.

– Нет. – Тедди вдруг превратился в поборника строжайшей дисциплины и помотал головой: – Туда нельзя.

Я опустилась перед племянником на четвереньки, чтобы поговорить доверительно, как лягушка с лягушкой:

– А почему?

– Мама, – сказал он. В двух коротких слогах уместился целый океан горя, тоски и боли, так что слезы невольно навернулись мне на глаза. Я поняла – если держать дверь запертой, как велела когда-то мама, то волшебство свершится и мама в один прекрасный день вернется.

– Я тоже скучаю по ней, – сказала я.

Тедди опустил голову так низко, что подбородок уткнулся в грудную клетку, а потом стукнулся макушкой о дверь.

– Осторожнее. – Я положила ладонь на его макушку. Черные волосы были гладкими и мягкими, как шелковый занавес. – Не надо так, ладно?

– А когда ты умрешь, Ди?

– Еще очень нескоро, – ответила я.

– А папа?

– И папа тоже. – Я понадеялась, что Тедди не заметил отсутствия у меня энтузиазма по поводу долгой жизни его отца, и раскинула руки. – Обнимемся?

Он бросился мне на грудь и уткнулся мордашкой в шею. Мне так много хотелось ему сказать, но он был еще слишком мал. Поэтому мы просто сидели обнявшись довольно долго.

– Это очень плохо? – спросил вдруг Тедди.

– Что – плохо?

– Если мы зайдем в комнату к маме?

– Нет, милый. Конечно, нет.

Я почувствовала себя демоном, соблазняющим трехлетнего ребенка нарушить запрет и войти в комнату матери, но мне самой страшно хотелось заглянуть туда хоть одним глазком. Нет, я не ожидала обнаружить там ключ ко всем тайнам. Но если я в чем-то и убедилась за последние дни, так это в том, что знала свою сестру вовсе не так хорошо, как мне казалось. Меня обмануло сияние совершенства, окружавшее ее на каждом шагу. Оно не просто затмило в моих глазах все недостатки сестры; нет, я вообще не замечала, что они у нее есть.

Я встала и распахнула дверь. Повеяло знакомым цветочным ароматом. Комната Каро оказалась настолько же дамской, насколько комната Тео – мужской: утопающая в подушках и подушечках кровать с бархатистым покрывалом, пара кресел, обитых бледно-розовым бархатом, деревянные шкафчики и столики, расписанные цветами. Странно, но эта спальня сразу напомнила мне комнату сестры в детстве. Приглядевшись, я поняла, что кресла те самые, купленные когда-то матерью на блошином рынке, только обтянутые заново дорогой материей. Комод, разрисованный вьюнками и розовыми цветочками, был тоже прямо из детства. Но почему-то знакомые вещи не успокаивали, а, наоборот, вселяли тревогу. Не исключено, что я далеко зашла в отрицании своего детства, поселившись вместо розовой девичьей спаленки в мрачной темно-зеленой конуре, которую сама называла застенком, но то, что Каро так любовно воссоздала комнату своего детства в этом богатом доме, показалось мне нездоровым.

Повсюду в комнате стояли фотографии в узорчатых рамках, на стенах висели таблички. Одна была от мэрии Нью-Йорка, другая – от «Гражданского общества Диотима». Последняя выглядела особенно впечатляюще: на черной лакированной поверхности серебряная гравировка с изображением разбитой колонны, возле которой замерла женщина. На столе под табличкой лежал ежедневник Каро. Я пролистала его, но ничего необычного не обнаружила.

Тедди стоял в дверях и круглыми, как блюдца, глазами осматривал комнату.

– Все как было, – прошептал он.

– А ты думал, в маминой комнате что-то поменялось? – спросила я.

– Наверное…

Я обыскивала комнату сестры неловко, как начинающий квартирный вор. Никаких дневников, конечно, не обнаружилось. Впрочем, я и не ожидала: в жизни ничего не бывает так просто. Но обыскать громадную, точно пещера, гардеробную сестры, где та хранила впечатляющий запас бальных платьев, оказалось вовсе не так трудно, как представлялось сначала. Вскоре под полкой для туфель я нашла Библию. Она была полна разных клочков бумаги. Я вцепилась в них, как в выигрышные лотерейные билеты. У нас дома все важное всегда клали в Библию. Первый вкладыш представлял собой карточку из плотной белой бумаги с золотым обрезом. На нем элегантным курсивом было написано следующее:

«Неопытность застилает твой взор, – ответил мистер Рочестер. – Все, что здесь есть, ты видишь через ее волшебную пелену и потому не различаешь, что позолота – на самом деле плесень, а шелковые занавеси – паутина; что мрамор не мрамор, а грубый сланец, а полированное дерево – груда щепок и шероховатая кора».

Принимая решение остаться, ты становишься соучастником преступления.