Знай обо мне все

«Как это – «не стреляй»? – опустил винтовку дядя.

«Я ее себе возьму. Выхожу…»

«Ну ты и даешь! А если капитан проверит, что же, мне под трибунал из-за псины идти? Ведь ее кормили, холили, чтобы она приказы выполняла. Шкурой своей дорогу к победе устилала».

Я еще не знал, что война самая жестокая в жизни штука. Потому мне слова дяди Васи показались кощунственными, и он, видимо поняв это, решил не останавливать руку на полужесте, рубанул:

«И капитан, и все кадровые мы для войны воспитаны, на нее должны работать, и голову сложим потому, что наша профессия – война».

«А отец?» – зачем-то спросил я.

Дядя Вася на минуту задумался.

«Он – другая статья. Хотя сейчас все равны…»

Дядя Вася снова стал поднимать ствол. А собака лежала, уронив голову на лапы, и косила то на меня, то на дядю Васю. Она уже не скулила, видимо твердо поняв, что хозяином раз и навсегда предана.

Нет, я не хотел, чтобы дядя Вася угодил под трибунал. Тем более что мне уже был известен этот суровый орган войны. Но я очень жалел собаку. А может, жалел – это не то слово. Я не мог смириться с мыслью, что ее приказано застрелить, чтобы она не мучилась, вроде для ее же блага. Было в этом какое-то несоответствие с добродетельным побуждением.

И я сказал об этом дяде Васе. Сказал высоким голосом, на слезе. И его лицо стало объемным, как до войны, и он произнес:

«А ты вырос, Генка!»

«Я никому об этом не скажу!» – продолжал я свое.

На что дядя Вася ответил:

«Если тайну знают двое – это уже не тайна. – Он помолчал и добавил: – Тайна – это то, что умирает в одном».

«Тогда застрели нас обоих! – в отчаянье выкрикнул я. – Чтоб все было по правилам!»

«Вырос», – вновь хмыкнул дядя Вася и опустил винтовку. Потом снова вскинул. Только выше моей головы. И дважды выстрелил.

«Щелоком ее лечи, – зачастил, – ихтиолом, если достанешь».

Он стал выбираться из ямы, и только тут я вспомнил, что забыл спросить, как собаку звать. Но я боялся показаться наверху, думая, что капитан по моему лицу поймет, что его приказ не выполнен, и пошлет под трибунал Строганова и дядю Васю.

«Куда ты?» – услышал я голос дяди Васи и понял, что это он спросил Струганова.

«Хоть зарою свою Норму», – ответил тот.

«Племяш ее уже закопал», – произнес он беспечным тоном, и голоса стали удаляться.

«Ведь она мне как сестра была», – услышал я последнюю фразу Струганова.

«Ну что ж, живем, Норма!» – подмигнул я собаке, и она вяло шевельнула своим тяжелым хвостом и чуть прискульнула, видимо не до конца поняв, почему ее оставил хозяин.

Савелий Кузьмич

Увидев в доме собаку, мама всплеснула руками и спросила:

«Где ты ее взял?»

Я стал объяснять. Но услышав, что там, на вокзале, дядя Вася, мама напялила свой беретик, схватила то, что попало под руку из еды, и выскочила из дому. Я хотел было ринуться ей вслед, но еще до порога передумал. А вдруг, как говорил дядя Вася, его «защемил» капитан.

С вокзала мама вернулась расстроенная: пограничники сгинули неизвестно куда. И опоздала она всего на несколько минут. Подождав, пока мама отохает, я спросил:

«А из чего делают щелок?»

А к вечеру зашел к нам Савелий Кузьмин. Завидел Норму и – к матери:

«Егоровна, с ума вы, что ли, сходите. Тут самим жрать нечего, а он собаку завел».

Савелий Кузьмич говорил обо мне, словно меня вовсе не было рядом. А я пытался посчитать родинки на его лице. Я всякий раз принимался за эту нехитрую арифметику и всегда сбивался, потому что голова Савелия Кузьмича никогда долго не была на одном месте. То туда кидалась, то сюда. Не голова, а рука в боксерской перчатке. И кожа на лице подобающая.

С Савелием Кузьмичом у мамы деловые отношения. Ещё в начале войны, когда из магазинов дружно исчезло все, что нужно человеку на каждый день, оборудовал он себе на Даргородском рынке «патентованное», как говорил, место. Торговал всем: и динатуратом в розлив, и спичками вроссыпь, и даже запасными частями к пишущим машинкам.

Савелию Кузьмичу мама отдавала для продажи свои и папины вещи. С меня в его руки ничего не перепадало, потому что и ботинки, и рубахи, и кепки, которые хоть неделю побывали в моем пользовании, для других ног, плеча и головы уже не годились. Я умел носить вещи! До дыр с первых же дней.

Как сделать этот чертов щелок, надоумила меня соседская бабка Евдочиха. И вскоре на моем дворе полыхал костер из прошлогодних подсолнушков. Я старательно собрал золу, настоял ее на кипятке и принялся врачевать Норму. Но лечение лечением, а еще ее надо было и кормить. Ту еду, что ели мы, она и видеть не могла. Тогда я ударился в степь, обвешанный капканами, как чемпион медалями. Но суслики, как на грех, не ловились. То ли тут уже прошли такие ушляки, как я, то ли они уже на зиму залегли у своих закромов. Словом, не получилось у меня с суслятиной. Зато я нашел в яру палую корову, оттяпал от нее почти всю заднюю ногу, обливаясь потом, волок ее до самого дома. Я присолил мясо и, вымачивая его перед каждой варкой, стал квалифицироваться по приготовлению нехитрых собачьих блюд.