Знай обо мне все

«Возьмите до Михайловки», – прошусь.

Шофер мнется, а другой с ним, в гимнастерке без петлиц, ногой разные вензеля выписывает, затекла, видать.

«Посторонних запрещено возить!» – отчеканил.

И когда я уже ринулся к другим машинам, шофер меня покликал.

«Там у нас, – он махнул на кузов, – лейтенант раненый. Поить его будешь!»

И фляжку с водой мне протянул.

Залез я в будку, что стояла в кузове, гляжу, на топчанчике лежит парень, спекшейся кровью губы обметаны. Стонет. Только я ему воды в рот влил, как он захрипел и затих. А в это время полуторка уже ухабы колесами считала. Понял я, помер лейтенант. Давай стучать в стену, где кабина. Меня, конечно, никто не слышит. Кинулся к двери – закрыта снаружи. А лейтенант смотрит на меня расплывшимся почти во весь глаз зрачком. В нем лампочка прыгает. А одеревенелая нога медленно к краю топчанчика сползает, словно он встать собирается. Я из угла гляжу на него, шкура от мяса отстает. Потом, закрыв глаза, подбегу к нему, закину дальше на топчанчик ногу и снова гляжу, как пляшет в зрачке лампочка и как он весь трясется и ворочается. Потом меня осенило: взял я его пилотку и натянул ему на лицо. И, кажется, дрыгаться он стал меньше. А может, дорога лучше пошла.

До самой Михайловки шофер ни разу не остановился. А когда все же машина стала и дверь распахнулась, тот – без петлиц – укоризненно сказал:

«Чего же ты не позвонил?»

Оказывается, кнопка там специальная была.

А мне стало обидно за лейтенанта, которого они тут же спешно зарыли у кого-то на огороде. Обидно, что оставили его, собственно, на случайного человека. А сами ехали в комфорте. Наверно, если бы я не сел, он – один – конечно же, свалился бы с топчанчика и разбил бы себе лицо.

Как я добрался до Сталинграда – жуть вспомнить. Савелия Кузьмича застал в том же кожушке. Он, кажется, обрадовался не тому, что я приехал живой и невредимый, а что ничего не привез, не подорвав его довольно устойчивую репутацию кормильца двух семей.

А еще через день я попал под бомбежку.

До этого я видел воздушным бой: это когда в небе самолетам места мало – так они заполняют его собой. Одни кидаются к земле, другие взмывают вверх, третьи бомбы бросают. И все это сдобрено молотьбой пулеметов и пушек, воем сирен и прерывистом ревом захлебывающихся моторов. Видел я, как самолеты горели без дыма, дымили без огня, просто врезались в землю». Но все это было чуть в стороне, а не над головой у меня. Поэтому, наверно, страха я особого не испытывал.

В тот день встретил я полузнакомую девчонку. Тары-бары – красные товары. Как дела? Скоро ли война кончится? И только я расхрабрился обнять ее, как зарокотали, казалось, сами стены домов, и – откуда ни возьмись – выструнились самолеты. Сколько их было, я в этот раз не считал. Но ни два и ни три, хотя нагнать страху можно и одним самолетом. А эти все вроде затем и прилетели, чтобы наброситься на нас. Именно, наброситься. Другого слова не подберешь. В уши сначала ударил тянучий визг, который нарастал, креп, а потом, словно ставил восклицательный знак, кончался коротким, тугим звуком, следом за которым шла душная упругая взрывная волна. Это она швырнула меня на землю, но в следующее мгновенье я вскочил. И тут меня понесли ноги. Сами. Кажется, без участия разума и души. Я даже подумал, что перехожу из одного качества в другое: там был этаким ухарьком, с ломанной на ухо кепкой, выпендривающимся перед девчонкой, которая, кстати, так и осталась стоять на прежнем месте. Ее, видно, поразил столбняк страха. Потом я превратился в тень самолета и побежал с ней наперегонки. Затем стал пламенем, хлынувшим внутрь только что подожженного здания. И я, наверно, нырнул бы в огонь, если бы не увидел посереди дороги голову. Она моргала глазами и широко раскрывала рот. И я – еще без дыхания – остановился.

«Что ты летишь, как с цепи сорвался? – спросила голова, а появившаяся с нею рядом рука протянула мне штерт. – Жми по водосточке наверх».

И только теперь я окончательно понял, что этот человек выглядывал из водопроводного колодца. Я поднял голову по направлению, куда мне указала рука, и увидел фигурки людей. Они суетились на крыше и сбрасывали оттуда что-то распадающееся на шаровые огненные пятна.

С зажатым в зубах штертом я карабкался по водосточной трубе вверх, забыв, что идет бомбежка, что меня могут в любой миг ранить или убить. И на уровне четвертого этажа взрывная волна вертанула меня в сторону, ударила о какой-то выступ. Но я удержался. А метром выше здоровенный осколок почти перерубил трубу, и я слышал, как он, тарахтя, скатился по ней. Но я все лез вверх. Меня – матом – подбадривал снизу мужик и – визгом – зазывно влекли на крышу девки. Но, оказалось, сверху меня никто не звал. Это – женскими голосами – свистели бомбы.

Девчата дружно подхватили меня, выбрали штерт, а за ним и шланг, крикнули, чтобы мужик пускал воду. Обо мне они тоже не забыли. Одна, говорящая басом, та, что крикнула мужику: «Григорыч, сыпь!» – сунула мне в руки клещи и сказала:

«Чего стоишь, как Иисус. Дуй на ту сторону!»