Знак священного

Конкуренция только обостряет такое развитие. Ломать копья из‐за интерпретации или смысла того, что мы делаем, – пустая трата времени и сил. Если требуется достичь впечатляющих результатов быстрее соперников, она совершенно ни к чему! Оставим историкам или философам науки заниматься ерундой… Но прежде всего губительные следствия конкуренции дают о себе знать на уровне подготовки ученых. Позволю себе личный пример: объясню, почему не стал физиком. Прежде чем попасть в Политехническую школу, я увлекался идеями физики – то есть спорами и парадоксами, связанными с интерпретацией теорий. Физика была моим призванием. Учеба в Политехнической школе напоминала холодный душ. Получение образования сводилось к выполнению некоторого количества формальных вычислений. Почему? Потому что конкуренция, насаждаемая среди студентов, исключала возможность выстраивания их по рангу на основании вопросов смысловых, ответы на которые всегда спорны. Умение щелкать уравнения и манипулировать формальными моделями, напротив, давало «объективный» критерий для ранжирования. Я перешел в теоретическую экономику, так называемую гуманитарную науку. Увы! Она тоже стремилась лишь к одному: обрести солидность, подражая «точным» наукам. Типичные условия экзамена по экономике в наших высших инженерных школах содержат совсем мало слов на обычном языке. Они состоят сплошь из математических обозначений. Некоторые студенты в последнее время даже взбунтовались против подобного травестирования гуманитарной науки под отрасль прикладной математики[53].

Нет, путем безудержной конкуренции между учеными не получится «окультурить науку», как элегантно выразился физик Жан-Марк Леви-Леблон. Великий математик Бенуа Мандельброт писал: «Наука двигалась бы к верной гибели, если бы (как спорт) ставила соперничество превыше всего и если бы правила этого соперничества не определялись лишь внутри замкнутых, узко определенных специальностей. Редкие ученые, решившие стать кочевниками, на самом деле играют важнейшую роль в обеспечении интеллектуального благополучия хорошо укорененных дисциплин».

Я говорю здесь о структурных условиях, обессмысливающих (если не попытаться их изменить) все усилия по «привитию всеобщей культуры», которая, как в классическую эпоху, сделала бы точные, технические и гуманитарные науки равноправными собеседниками в непрерывающемся разговоре.

Мой собственный путь, как и у многих, определили различные встречи и влияния. Пожалуй, больше, чем у других, он напоминает случайное блуждание, поскольку я был неспособен пожертвовать гуманизмом ради науки и наоборот.

Проделал я этот путь вместе с Илличем, который открыл мне философию. Ценой стал двойной отказ: сначала, благодаря Илличу, пришлось порвать с технократией – стезей, которая была мне суждена; затем отмежеваться от всего, что, на мой взгляд, представляло собой определенный иррационализм – заигрывание с греческой мифологией в риторике (но не в идеях) Иллича.

Я уже как-то рассказывал[54] о своем знакомстве – у Иллича или через него – с некоторыми создателями теории сложных самоорганизующихся систем: Хайнцем фон Фёрстером, Анри Атланом и Франсиско Варелой. Тогда они все представляли боковую ветвь когнитивных наук, но со временем взяли громкий реванш. На основе их идей мы вместе с Жаном-Мари Доменаком придумали проект центра философских исследований при Политехнической школе, где оба в то время преподавали. Так возник CREA[55], история которого сплетается с моей собственной с 1981 года.

Помимо прочего, CREA стал колыбелью когнитивных наук во Франции. Что бы ни думали многие о моей персоне, я никогда не был зелотом, отнюдь. Критика материалистической, механистической, редукционистской парадигмы, действующей, как бульдозер, – основа моих работ по философии и истории науки[56]. Исследование, которым я занимаюсь сейчас, посвященное философским основам нанотехнологий, станет завершающей точкой в этом направлении. Действительно, можно сказать, что с развитием конвергентных технологий (нано-, био-, инфо-, когно-) темы самоорганизации и сложности, обозначенные, когда мы первыми ими занялись в 1980‐х годах, лишь на уровне идей, теперь постепенно обретают предметность – хорошо это или плохо[57].

Фигура самоорганизации стала также отправной точкой исследований в экономической, социальной, моральной и политической философии, занявших половину моего времени в 1980‐х и 1990‐х годах. Она позволила мне снова обратиться к либеральной традиции, зародившейся в сердце шотландского Просвещения (Давид Юм, Адам Смит, Адам Фергюсон) и завершающейся в высшей точке своего развития социальной философией Фридриха фон Хайека. Среди французских политических философов я всегда чувствовал себя в некоторой изоляции из‐за своего интереса к этой традиции, которую, несомненно, считают слишком близкой к экономической теории, чтобы быть допущенной на полных правах в царство философии. А я считаю, что это абсурд[58].