Знак священного

Who was at the top when you got there? Elster? With his wife? ‹…› And she was the one who died. Not you. The real wife. You were the copy, you were the counterfeit[251].

И в следующее мгновение:

You played his wife so well, Judy! He made you over, didn’t he? Just as I’ve done. But better![252]

Зависть, вся зависть мира. В этом «but better!» сосредоточена самая разрушительная из страстей. «Мэделин», созданная Скотти, – лишь посредственная копия, бледное подражание Мэделин, удавшейся Элстеру, при том, что она сама – тоже лишь подражание единственной real wife, Мэделин Элстер. Мэделин Скотти – это копия копии (то есть симулякр) реального объекта, не представляющего никакой ценности, помимо солидного состояния, которое она принесет своим предполагаемым самоубийством. Невозможно ни с большей силой, ни с еще более уничижительной иронией передать тщетность желания.

В момент, когда ему открывается вся правда, Скотти совершенно не волнует, что Джуди была любовницей Элстера – на нее ему плевать! Волнует его, что он, Скотти, сделал то же, что до него Элстер, – только хуже! Иначе говоря, Скотти стал жертвой миметического желания: он лишь потому возжелал Мэделин, что она была одержима другим – не Элстером, а Карлоттой. Объектом его желания был всего лишь образ, созданный другим. Открытие для него отнюдь не теоретическое, а практическое, которое он к тому же постигает изнутри, поскольку сам в свою очередь создал такой же образ. Теперь Скотти знает, что «Мэделин» – не более чем образ, и знанием этим он обязан своему собственному слепому его копированию.

Чувство прошлого

Один из двух незавершенных Генри Джеймсом романов называется The Sense of the Past[253]. Джеймс, будучи другом Герберта Уэллса, решил по-своему переписать его The Time Machine[254]. Роман вышел сложным, но это не помешало английскому поэту Стивену Спендеру великолепно его разобрать в эссе The Destructive Element[255], которое в свою очередь вдохновило Хорхе Луиса Борхеса на создание метафизического шедевра La fleur de Coleridge[256]. Борхес так пишет о романе:

В The Sense of the Past реальное и воображаемое (настоящее и прошлое) связывает не цветок [как у Колриджа, ср. название эссе Борхеса], а портрет XVIII века, каким-то чудом изображающий нашего героя. Пораженный, он переносится в эпоху создания полотна. Среди прочих он, разумеется, встречает художника, который и пишет его портрет – с ужасом и отвращением, чувствуя что-то странное и необычное в чертах этого лица из будущего. Так Джеймс создает несравненный regressus ad infinitum – его герой, Ральф Пендрел, под очарованием старинного портрета переносится в XVIII век, но существование портрета обусловлено именно путешествием Пендрела. Следствие опережает причину, а основание для путешествия является одним из его же результатов.[257]

Не знаю, были ли Алеку Коппелу и Сэмюэлу Тейлору, сценаристам «Вертиго», известны роман Джеймса, эссе Спендера или текст Борхеса, но отголоски этих произведений в образе Мэделин, очарованной портретом перевоплощающейся в нее Карлотты Вальдес, – головокружительны. Не знаю, читал ли Борхеса Крис Маркер, когда писал сценарий «Взлетной полосы» – еще одной виртуозной вариации на тему «Вертиго», – но структурное сходство с романом Джеймса заставляет вздрогнуть.

В центре моих размышлений о катастрофах та же метафизика времени – круг, связывающий будущее с прошлым и прошлое с будущим. Не может быть случайностью, что спустя сорок лет я вновь наткнулся на ключевую фигуру «Вертиго». Она всегда жила во мне. Проектированное время – так, с отсылкой к Бергсону и Сартру, я назвал эту метафизику. Из предыдущего ясно, что она не только подходит для пророчеств о грядущих несчастиях, но и непосредственно задает форму священного повествования. Вот эта форма: