Знахарка

Свят тут же бросился за ней, пропустив уговоры батьки мимо ушей.

- Переложи девку на лавку, - попросила старуха, когда он вошел. - Бережно!

Она скатала небольшой валик из льняной ткани, уложив его под голову Анки.

- Яра оставила лукошко, я вот принес... - Свят указал рукой на плетеную корзинку, оставленную им в углу. - Сердится...

Крайя внимательно поглядела на Свята и тихо проговорила:

- Дай ей часу, дитя. Она поймет.

И открыла дверь, провожая того внимательным взглядом.

***

Гай обернулся по сторонам.

Руки бегали привычно, сноровисто. И что с того, что забирали не только то, что принадлежало хлопцу?

Знать, барины при хоромах княжеских и так не голодают. А ему семью кормить. Мамку, обессиленную за долгие зимы болезни, что свела остатки разума не просто во тьму - в безумие. И двух сестер, что уже сейчас маялись теми же головными болями, как и у самой родительницы.

И коль так пойдет и дальше, сестры станут безумными скоро. Спустя зиму или две. Три от силы.

А тогда не только добыча еды - вся работа по дому на него тяжелой сумой ляжет.

И ведь у отца хватило совести оставить не только супружницу, потерявшую разум, но и детей своих. И на кого оставил? На Гая, которому всего-то семнадцать зим минуло?

Помнится, раньше он, рыжий олух, храбрился, зим себе добавляя. Все хотелось поскорее старше стать. Не хлопцем голодраным - мужиком статным себя ощутить.

Оттого и бородку огненно-рыжую, жиденькую пока, растил, напоказ выставляя. Это теперь он ее сбривал начисто, потому как все чаще промышлял воровством что в палатах княжеских, куда посыльным доставлял еду, что средь выставы. А тут дело такое: как поймают за мелочь такую, как воровство хлеба, изобьют. За ту самую бородку жиденькую и оттягают, пока палками спину отхаживать станут.

И это еще ничего. В былые времена, говорят, за такое казнить могли. Да тавром клеймить. А нынче спокойно...

И руки Гая снова поползли к корзине, воруя хлеб да оставляя его за пазухой льняной рубашки. Не первой свежести. С пятнами жирными, оставленными что хлебом свежеиспеченным, что редким кусманом мяса копченого, при палатах балыком прозванного. С парой заплаток, которые Гай старался укрыть ладонями, прося кухонных о работе. Кухонные при княжьем дворе не любили голодранцев.

Голодранцев вообще никто не любил. А оттого и выходило: раз родился в семье простой, сельской, то и помирать там придется. И хорошо бы, чтоб с хозяйством сладить...

Гай вспомнил покошенную избенку, оставленную на обочине Камнеграда, и тягостно вздохнул: нет, с хозяйством ему не сладить. Это ж где его раздобыть?

На скотном дворе не в один десяток алтынов такое добро станет. А алтыны в карманах Гая появлялись редко: еще реже, чем еда. И не задерживались надолго.

Значит, и думать об том нельзя. Что с дум-то? Верно, ничего.

И тогда рукам мыслями мешать не стоит. Глядишь, и наберет в запас съестного, чтоб мамка с сестрами с голоду не отошли на старое капище. А там будет новый день. И новые помыслы.

Гай снова обернулся.

И ведь оставался незамеченным не только благодаря везению. Та болезнь, что лишила его мамку остатков разума и уже принялась за сестриц, у него самого развернулась иначе. Дивно.

Как заметил?

Так еще в детстве, когда папка с ними жил. Бывало, зим этак в пять заберется на колени к тятьке да таскает петушков сахарных из-за пазухи. Смеется, нити силы выпуская да окутывая ими родительский взор. И ведь отец потом все дивился: куда петушки делись? Вот те были, а так-то - и нет.

А малец все усмехался, шалил.

И как рос - шалости все больше становились. А с ними и нити силы сырой росли, прочнели.

К десяти зимам Гай мог не только взор отводить.

Бывало, у матки голова разболится. Кричит и плачет она. А Гай не выносил ее слез. Потому и забирал боль ееную. Сначала себе, потом научился в землю жирную отдавать, к капищу привязывая. На капище землица старая, святая. Она на многое способна - Гай это знал наверняка.

С зимами и других умений прибавилось.

А вот с мамкой не сладил. И с сестрами не сладит. Удержать пару зим - это да, но ненадолго.

Отчего-то проклятие баб в их семье не поддавалось дару Гая. Не оттого ли, что оба они - одинаковы?

Гай не разумел. Не было у кого спросить подмоги. Да и к кому с таким сунешься? Мало ли жизнь научила его держать язык за зубами? Уж и в храм не пустят, как прознают о таком. И он бы, Гай, не расстроился, да только девки егоные реветь станут. А с ними и мамка, не разбирая рева. Эта-то ревела часто...

Гай снова выпустил нити силы, закрывая от кухонного люда что себя, что лиходейство свое. А сам продолжил.

Еды в этот раз набралось много. И рубашка выдаст его. Вот если бы удалось личину сменить. Хоть ненадолго. Поправить черты, исказить фигуру. Расширить в талии, чтоб рубашка не из-за хлеба топорщилась, а словно бы из-за живота...

Гай улыбнулся. Такой живот был бы для него благостью. Это ж где видано, чтоб человек мог не просто поесть, а раздаться в поясе? Невиданная блажь. И подвластна она лишь баринам. Те вот все как один - румяные да широколицые...