Знаки

Монах снова свесился со стены, ладонью показывая угол обстрела. Убедившись, что разворот выполнен верно, черепки засыпаны в корзину, Отец Лу, махнул рукой:

– Давай, а я пойду прилягу, не нравится мне, когда гибнут лошади.

Битые горшки взмыли в воздух, полусвященник-полувояка спустился со стены, пересек небольшой двор, образованный внутренней и внешней цитаделями, сходившимися в этом месте под острым углом, что по замыслу архитектора, крупного специалиста в фортификации, ученика самого Дюрера, должно было создать непреодолимое препятствие для прорвавших, не приведи Господи, первую линию обороны. Отец Лу, посматривая на бойницы, ощетинившиеся пиками, и выглядывавших из них лучников, подумал: «Да, не хотел бы я оказаться здесь, когда эти парни начнут щипать тетивы своих луков». Он обогнул выступающий вперед контрфорс и определенным образом постучал в узкую, едва приметную на фоне серых камней стены дверцу. Изнутри щелкнул засов, ему открыли, и, пройдя длинный сужающийся коридор, Отец Лу наконец очутился внутри крепости.

Город жил почти обычной жизнью, осада только готовилась, главные ворота закрыты всего три дня, провианта вдоволь и происходящее за внешними стенами пока слабо волнует горожан. Монах направлялся к восточным погребам, там, у самого входа в эти будоражащие воображение и раздражающие обонятельные луковицы хранилища вин пряталась его личная крепость – коморка, больше походившая на собачью конуру, чем на человеческое жилище, но удобная и уютная в той мере, как понимал для себя эти определения хозяин.

Узенькие улочки были пусты, редкие прохожие поглядывали на Отца Лу, бодро шагающего им навстречу с довольной миной на лице. Некоторые приветствовали его, пусть и кивком головы, тогда он отвечал:

– Храни вас Бог, и пусть провалятся сквозь землю проклятые иноземцы.

Если кто-то вдруг вопрошал:

– Не со стен ли вы, Святой Отец? Как там?

Монах беззаботно взмахивал рукой:

– Все спокойно, любезнейший, стоит ли волноваться, пока за стенами идет благословенный черепичный дождь.

– Что вы имеете в виду, падре? – удивлялся прохожий.

– Вы же знаете, посуда бьется к счастью, – еще более загадочно ответствовал Отец Лу и следовал дальше.

Приблизительно на полпути, поворачивая за угол пекарни, украшенной огромным висячим замком, тем не менее продолжающей благоухать ржаной мукой и спельтой, он, по привычке широко размахивать руками, задел женщину, стоящую у самой стены.

– Прошу извинить меня, горожанка, за неотесанность и невнимательность, – произнес монах, помогая подняться бедной женщине, отлетевшей в сторону, как отскакивает заглядевшаяся ворона от деревянного крыла ветряной мельницы, оглушенная и с переломанными крыльями.

– Бог извинит, Святой Отец ,– спокойно ответила, отряхивая от пыли свои лохмотья, случайная жертва.

Монах, уже собравшийся продолжить путь, задержался:

– Не святой я, и просил извинений твоих, а не Бога.

– Коли не нужны извинения Бога, чем помогут мои? – женщина пристально посмотрела на обидчика.

– Да кто ты, простолюдинка, чтобы богослову указывать, где Бог, а где нет Его вовсе. Передо мной человек в женском обличье, и извинений я прошу у человека, но не Бога, – раздраженно возразил Отец Лу, глаза его сверкали праведным гневом, а рука судорожно нащупывала под складками рясы крест, спрятанный подальше во время ратных подвигов монаха.

Тем временем женщина завернула за угол, успев при этом бросить фразу:

– В богословских речах частенько Бог только в названии, а содержание наполнено человеком.

Сумев наконец извлечь из глубин грубой материи символ христианства, Отец Лу со словами: – Не зря святая римская церковь называет женщину поместилищем греха, – рванулся вослед богохульствующей (по его мнению) особе, дабы наказать если не «испанским сапогом» и костром, то уж хотя бы прилюдной поркой, в назидание всем, ступающим на скользкий путь порицания церкви и публичной дискуссии с ее служителями. Улица, на которой должна была находиться ведьма, а в оба эти факта монах уже уверовал, оказалась пуста. Рядом ни проулков, ни дверей. Точно, ведьма, решил Отец Лу и перекрестился. Узнал бы Святой Бенедикт, что дьявольское отродье было у меня в руках и я так глупо просмотрел ее, предал бы остракизму и лишил сана, дай ему Господь долгие лета и не затемняй ум, как затемнил мой. С сердцем, полным саморазочарования, монах отправился домой.