Знакомство с иллюзорным миром Артура Шопенгауэра

Шопенгауэр сосредотачивает внимание на разнице между восприятием жизни у животного и у человека. Для индивидуального животного, живущего без осознания своего смертельного исхода, нетленность всего рода очевидна и не вызывает сомнений в бесконечности рода. Человек, убеждённый в страшной неизбежности смертельного исхода для себя, вынужден утешить себя созданием метафизических воззрений, в которых животное не нуждается, замечает философ. Эти метафизические воззрения направлены на защиту нашего осознания неизбежности смерти и составляют основу всех религий и философских систем. Для Шопенгауэра априорный страх смерти есть проявление воли к жизни, свойственный всем людям, поскольку смерть несёт с собой уничтожение, для природы естественное. Философ объясняет, что привязанность к жизни не есть результат рефлексий разума: при разумном и более объективном рассмотрении жизнь выглядит довольно непривлекательной, по мнению философа, – небытие представляется более предпочтительной альтернативой. При соотнесении продолжительности человеческой жизни с бесконечностью времени, в котором нас не будет, жизнь выглядит едва заметным проблеском. Доверяясь исключительно доводам разума, привязанность человека к жизни иррациональна, и Шопенгауэр находит единственное объяснение этой привязанности в том, что сущность человека лежит в воле к жизни, которая представляет нам жизнь как высшую благодать и заставляет нас пренебречь её очевидными горестями, кратковременностью и уязвимостью. Такая слепая привязанность есть выражение воли, которая сама слепа и лишена познания. Познание как продукт сознания не является, однако, источником привязанности к жизни, замечает философ, но наоборот, противодействует ей, указывая на ничтожность этой жизни и тем самым побеждая страх смерти. Если бы смерть страшила нас мыслью о небытии, то мы должны были бы ужасаться тому, что было время, когда нас не было. Бесконечность миновала без нас, но это нас не страшит, однако короткий проблеск эфемерного бытия перед той бесконечностью, где нас не будет, – эта мысль невыносима и ужасна, рассуждает философ. Нас страшит в смерти именно исчезновение сознания в момент прекращения деятельности мозга, – энтропия всех частей тела, следующая за этим, может рассматриваться как уже посмертное явление: для субъективного восприятия смерть постигает только сознание. Осознание того, что возникновение и уничтожение не касаются действительной сущности вещей, что эта сущность нетленна, а из этого следует, что всё продолжает жить как объективация воли, бессмертная во времени, – эта мысль действительно судьбоносна, утверждает философ. Корни воли к жизни лежат именно в роде, идее, которая согласно Платону есть реальность для устойчивых форм вещей, – в ней воля находит своё выражение и поэтому она заинтересована в сохранении этой идеи. Душевный покой и уверенность в прохождении своего жизненного пути как у животных, так и у людей, коренится в глубоком внутреннем сознании собственной нетленности, которое они сохраняют среди бесчисленных случайностей, угрожающих уничтожением, на своём пути, ведущем к неумолимому смертельному исходу. Вещь в себе независима от времени, поскольку время обосновано нашим субъективным восприятием, согласно Канту. Смерть есть окончание временного явления, поэтому при отстранении от формы времени пропадает и смысл этого окончания. Вещь в себе сохраняет объективную неприкосновенность по отношению ко времени и процессам, от времени зависящим – возникновению и исчезновению, – более того: сами явления, протекающие во времени, не могли бы иметь даже того эфемерного, беспрерывно исчезающего существования, если бы в них не было зерна вечности, замечает Шопенгауэр. Вечность есть понятие, не подлежащее созерцанию, и как таковая определяется чисто отрицательно как вневременное бытие, – апофатизм Шопенгауэра в этом заключении налицо. Понятие времени представляет собой образ вечности, согласно Плотину, и наше временное бытие также представляет собой образ нашей внутренней сущности. Эта сущность покоится в вечности, поскольку время есть лишь форма нашего познания, через которое мы познаём, что наше бытие и бытие всех вещей преходящи, конечны и обречены на уничтожение. Индивидуальное познание во времени представляет идею как вид, идею, которая входит во временную форму и дробится на отдельные моменты. Вид, таким образом, предстаёт как непосредственная объективация вещи в себе, воли к жизни. Сущность как животного, так и человека лежит в виде, а не в индивиде, и именно в виде воля к жизни проявляется со всей своей мощью. Самосознание, отличающее человека от животного, лежит исключительно в индивиде, поэтому он и воспринимает себя отличным от рода и страшится смерти, замечает философ. Воля к жизни проявляется у индивида через голод и страх смерти, в отношении вида та же воля проявляется как половой инстинкт и самоотверженная забота о потомстве. Осознать своё бытие как необходимое значит осознать, что до настоящего момента, в котором индивид пребывает, прошла целая вечность с бесконечностью изменений, – и несмотря на это индивид существует. Если бы его когда-нибудь не было, – его бы и теперь не было: бесконечность времени с его неисчерпаемыми возможностями является подтверждением того, что данный индивид существует по необходимости. Неразрушимость нашего существа единственно покоится на этом аргументе, который является имманентным и лежащим в области эмпирических данных. Если бы от времени зависело наше благополучное состояние, то мы бы давно его достигли: целая вечность лежит позади нас. Однако, если бы время могло служить причиной нашей гибели, то нас уже давно не было бы на свете по той же причине. Мы сами принимаем в себя время как заполнение пустоты: мы заполняем собой одинаково всё время – настоящее, прошлое, будущее – поскольку для нас невозможно существовать вне временного бытия как невозможно существовать вне пространства. Вещь в себе находится во вневременной всеединой реальности, согласно Канту, а из этого следует, что сущностная сторона вещей, человека, мира пребывает в неизменном, твёрдом состоянии, заключает Шопенгауэр. Смена явлений и событий есть результат, созданный нашим восприятием этого незыблемого пребывания с помощью формы нашего созерцания – времени. Осознание того, что в нас есть нечто неподвластное смерти, возможно лишь тогда, когда мы понимаем, что наше рождение не является началом нашего бытия, утверждает философ. Для каждого индивида его «Я» лежит в его сознании и представляется связанным с индивидуальностью, вместе с которой погибает всё, что составляет это личное «Я», отличающее его от других. Тот, кто воспринимает своё бытие как тождественное сознанию и ожидает для него посмертного существования, должен понять, что его вечное посмертное существование возможно лишь ценой признания столь же бесконечной жизни до его рождения. «Я» нашего сознания есть тёмная точка, поскольку вся наша познавательная способность направлена вовне как функция мозговой деятельности, направленной на самосохранение организма, возвращается философ к апофатической форме мышления. Мы осознаём себя индивидами, предстающими во внешнем созерцании, и ожидать бессмертия для индивидуальности было бы желанием бесконечно повторять одну и ту же ошибку, настаивает Шопенгауэр. Индивидуальность есть своего рода мутация рода, искоренение которой представлялось бы истинной целью жизни. Чтобы человек почувствовал себя счастливым, переселения его в «лучший мир» недостаточно, – необходимо самосознание человеком того, что он есть не то, чем он является во времени и пространстве, но то, чем он не является, заключает философ. Для этого человеку необходимо перестать быть тем, что он есть, и достигается это через смерть, моральная необходимость которой становится очевидной. Смерть прекращает действие нашего познающего сознания, воля же свободна от определённости, обоснованной временем, а посему непреходяща. Познание показывает воле её сущность в индивидуальном явлении и создаёт иллюзию, что с этим явлением и сама воля погибнет, – поэтому возникает страх смерти, повторяет философ. Воля, не подлежащая смерти, способна её бояться, тогда как простой субъект познания, интеллект, равнодушный к бытию и по своей природе не способный испытывать страха, обречён на уничтожение, замечает философ. С момента смерти человеческое «Я» пребывает в том, что это «Я» прежде считало «не-Я», поскольку с этого момента различие между внешним и внутренним исчезает. Поскольку пространственное различие между «вне меня» и «во мне» коренится в самом явлении, а не в вещи в себе, и, таким образом, не абсолютно реально, то с утратой своей индивидуальности мы испытываем лишь мнимую утрату явления, подчёркивает философ и утверждает: тот, кто отрицает волю к жизни и не требует посмертного существования, – тот желает умереть действительно, а не притворно. То, что он получает взамен жизни, в наших глазах есть ничто, потому что наше собственное существование по сравнению с тем, что ждёт его, есть также ничто. Буддизм характеризует это ничто, которое представляется нам, как Нирвану, или «угасание» в переводе Шопенгауэра. Род представляется ему идеей, протекающей во времени. Внутренняя сущность каждого живого существа заключена в роде, который имеет своё бытие исключительно в индивидах. Воля достигает самосознания в индивиде и способна непосредственно познать себя лишь как индивид, однако, сознание того, что сущность индивида объективируется только в роде, проявляется в том, что для каждой особи интересы рода – половые отношения, деторождение и выкармливание потомства – предстают как наиболее важные по отношению к другим интересам, напоминает философ. Даже стремление к сохранению индивида, выражающее индивидуализированную волю к жизни, уступает в значимости перед сохранением рода. Половое влечение представляет собой самое полное откровение воли к жизни, поскольку оно подразумевает возникновение из него других индивидов, и перед которым отступают все другие желания. Связанная с деторождением забота о потомстве, родительская любовь, возникающая как результат полового влечения, – способствуют продолжению жизни рода во времени, утверждает философ и в связи с этим предлагает метафизическое понимание половой любви. Влюблённость есть определённое и индивидуализированное половое влечение, считает Шопенгауэр. Пафос и возвышенность влюблённости, её трансцендентный характер отражают важность и значимость целей, к которым эта влюблённость стремится, – это касается жизни и будущего всего человеческого рода, а не индивидуального благополучия или счастья. Осознание индивидом своего полового влечения без определённого объекта влечения является проявлением воли к жизни как таковой, признаёт философ, однако, размышляет он далее, целенаправленное влечение к определённой личности есть проявление воли к тому, чтобы продолжать жить в качестве нового индивида именно с этими определёнными чертами. Субъективная потребность предстаёт как объективное восхищение предметом влюблённости и этим обманывает сознание, сохраняя своей исключительной целью стремление к рождению индивида с определёнными свойствами. Инстинкт, в действительности совершенно лишённый понятия цели, побуждает индивида к действиям, которые представляются этому индивиду необходимыми для достижения цели, создавая иллюзию, воздействующую на его волю. Так, сладострастная иллюзия наивысшего наслаждения в обладании женщиной с именно этими чертами побуждает мужчину сосредоточить свои действия именно на этой женщине как источнике необыкновенного счастья. Он убеждён, что прилагает все свои усилия и идёт на жертвы ради собственного наслаждения, тогда как в действительности он старается во благо продолжения рода с определённой индивидуальностью в потомстве, разъясняет философ. Сущности половых отношений свойственно и объяснимо то, что всякий влюблённый, достигнув желаемого, испытывает странное разочарование в том, что осуществление его страстной мечты не принесло ему большей радости, чем от любого другого полового удовлетворения. Его удовлетворённое любовное желание относится к другим его желаниям как род относится к индивиду: как бесконечное к конечному. Удовлетворение само по себе идёт во благо только роду и минует сознание индивида, который, будучи вдохновлён волей рода, самоотверженно служил цели, которая не была его личной, но лежала в продлении рода, отмечает философ, – иллюзия, созданная для индивида, исчезает, и он чувствует себя в некоторой степени обманутым. Связь индивида с родом более непосредственна чем с самим собой, о чём свидетельствует выбор его поступков. Влюблённый готов на беззаветную жертву ради своей избранной, поскольку к ней тяготеет бессмертная сущность его личности и в этом лежит залог неразрушимости нашего существа и бессмертия рода, утверждает Шопенгауэр, и по его убеждению было бы заблуждением принимать такое бессмертие как нечто малозначащее: это заблуждение происходит из представления грядущей жизни в роде как бытия подобных, но не тождественных нам существ. Так познание, направленное вовне, представляет себе только внешний облик рода, но не его внутреннюю сущность. Следует, однако, принять во внимание, что именно эта внутренняя сущность и составляет ядро нашего сознания и является более непосредственной чем само сознание, поскольку как вещь в себе, свободная от principio individuationis (Лат.), эта сущность тождественна всем индивидам: – не важно, что они существуют одновременно или как череда поколений. Эта внутренняя сущность есть воля к жизни, постоянно требующая продолжения существования, недоступная смерти и минующая её, настаивает философ, но та же внутренняя сущность, та же воля к жизни пребывает в настоящем и обрекает на беспрерывные страдания и смерть обретающих её индивидов, напоминает философ. Освобождение от этих страданий видится Шопенгауэру в отрицании воли к жизни, когда индивидуальная воля не желает принадлежать к родовому дереву и делить с ним своё существование. Во что обращается в таком случае воля к жизни, нет возможности представить себе, признаёт философ, – мы можем либо признать волю к жизни, либо отрицать её. В последнем случае буддизм имеет понятие Нирваны, которое можно истолковать как предел, недоступный для дальнейшего человеческого познания, заключает Шопенгауэр. Как уже упоминалось выше, для любого вида животного существование в тысячелетиях проживается как единый миг: в сознании животного жизнь есть бытие в настоящем, без знания прошлого или будущего с подстерегающей его смертью. Такое сиюминутное пребывание в объяснении Шопенгауэра есть не что иное как одно неподвижное мгновение. Только человек, создающий образы с помощью своей фантазии, способен к выражению абстрактных понятий прошлого и будущего. Воля становится сознательной и, освещённая ясным познанием, предстаёт перед выбором, заключает философ, – утверждать или отрицать себя, в чём Шопенгауэр видит наивысшую объективацию воли. Воля осознаёт себя как личность, проснувшаяся от бессознательного пребывания, и находит себя в бесконечном и безграничном мире среди бесчисленных индивидов, каждый из которых к чему-то стремится, от чего-то страдает, где-то блуждает. Не в силах справиться с потрясением от виденного, воля ищет пристанища обратно в бессознательном, чтобы оттуда заявлять о своих желаниях, которые безграничны, о своих притязаниях, которые неисчерпаемы; и каждое удовлетворённое желание приводит к новому, рассуждает Шопенгауэр, предвосхищая психоанализ бессознательного на десятилетия. Желания в своём большинстве состоят в поддержании существования индивида, вынужденного непрестанным трудом и борьбой с нуждой влачить ничтожное существование изо дня в день, чтобы достичь ожидаемого горизонта, смерти. Интеллект, имеющий время своим мерилом, провидит всю ничтожность этого прозябания воли в индивиде и сознаёт эту ничтожность как бренность бытия, в котором время обращает в ничто наши радости и наслаждения, и мы с удивлением спрашиваем себя, куда эти радости и наслаждения подевались. Старость и смерть, приходящие со временем, свидетельствуют о бесплодности стремлений воли; о том, что предметы наших желаний и вожделений всегда обманывают нас и сами гибнут, принося больше муки чем радости, пока не гибнет и сама среда, в которой они пребывают. Принцип бытия мира совершенно безоснователен и представляет собой слепую волю к жизни, которая как вещь в себе не подвластна закону основания, являющемуся формой явлений и объясняющему всякое «почему». Это и объясняет характер мира, поскольку исключительно благодаря слепой воле мы оказываемся в том положении, которое открывается нашему познанию. Познание внешнего мира с его физической стороны не приносит нам утешения, это утешение нам следует искать в моральной стороне мира, где для познания открываются глубины нашего собственного внутреннего существа, заключённого в нашей собственной воле, решает философ, – человек есть своё собственное произведение со свойственными именно ему поступками. Индивид проявляет склонность как выражение восприимчивости воли по отношению к определённым мотивам. Склонность может перерасти в страсть, где побуждающие мотивы приобретают власть над другими, противодействующими мотивами, оставляя воле роль пассивную и страдательную. Аффект есть сильное, но преходящее возбуждение воли под влиянием мотива, подавляющего в этот момент все другие мотивы и заполняющего собой всё сознание индивида, лишённого таким образом интеллектуальной свободы и возможности трезвого размышления. После совершения поступка в аффекте интеллект возвращает себе свободу действий, и с этой свободой при осознании противоположных совершённому поступку мотивов приходит моральное раскаяние. Осознание того, что индивид совершил нечто не соответствующее его воле, и побуждает его к раскаянию, согласно Шопенгауэру. Мотивы, противодействующие поступку, подавляются аффектом, если поступок совершён в бездумном порыве, или страстью, если поступок явился результатом навязчивого течения мыслей. Благоразумие характера, противостоящего страсти, выражается в том, что интеллект не уступает воле своего контроля и сохраняет свою функцию представления мотивов ясно и отчётливо: in abstracto – для разума, in concreto – для фантазии. Всякий индивид способен к осознанию своей воли как вещи в себе при пристальном взгляде в глубины своей сущности: это и даёт ему повод осознания себя как средоточия мира; но после осознания этого, при взгляде на окружающий мир он видит себя в этом представлении мира как часть простого явления, незначительную и ничтожную. Это уже есть позиция не юного неопытного ума, но разума, прошедшего через становление и возмужание. Каждое «Я», обозреваемое изнутри, видится как всё во всём, но при взгляде вовне, в контексте мира это же самое «Я» видится как ничто или равное ничто. Эгоизм и заключается в том, чем каждый из нас является в своих глазах по сравнению с тем, чем он видится в глазах других. Эгоизм приводит нас к ложному восприятию, заключающему, что мы представляем друг для друга «не-Я». Истинная добродетель исходит из непосредственного и интуитивного познания метафизического тождества всех существ. Такое познание основано на преодолении грани principio individuationis, но воля противится этому со всей силой своего деспотического влияния на интеллект. Шопенгауэр делает наблюдение: поскольку мы есть то, чем не должны являться, мы неизбежно делаем то, чего не должны были бы делать. Из этого наблюдения преобразование нашего разума и существа становится очевидным: только через возрождение доступно освобождение, заключает философ и в этой связи толкует решение вопроса вины в христианстве, сравнивая его с другими религиями. Хотя вина обнаруживается через поступки и действия, рассуждает философ, коренится она в сущности и в бытии, – ведь действие необходимо вытекает из бытия. Христианство тождественно по своей сути с брахманизмом и буддизмом в том, что все они настаивают на прегрешении рода человеческого уже самим своим бытием, с той разницей, что христианство перемещают грех с бытия на первородное грехопадение, совершённое Адамом и Евой. Христианство оставалось в долгу у иудаизма, и история грехопадения примиряла учение христианства с догматом иудаизма. Закон иудейского исповедания требует от нас постоянного изменения наших поступков, тогда как наше существо пребывает неизменным. Невозможность такого улучшения ясна для Святого Апостола Павла, считает Шопенгауэр и подчёркивает, что Святой Павел настаивает на том, что хотя для нас нет оправдания перед законом, наше перерождение во Христе через благодать даёт нам ту силу, способную трансформировать нас из состояния греховности в состояние избавления и свободы. Согласно Святому Павлу, через Благодать приходит духовное обновление, облекая нас новыми людьми и совлекая с нас ветхих. Однако, уже само возникновение человека является актом его свободной воли и, следовательно, тождественно с грехопадением, рассуждает Шопенгауэр. Пока наша воля прозябает в бессознательной дремоте, наш мир не может быть иным. Все хотели бы избавиться от страданий и смерти; все жаждут вечного блаженства, но пока природа предстаёт перед нами как отображение и бледная тень нашей воли, это невозможно. Природа держит нас в своей власти и не даёт нашему виду обратиться в ничто, но она и не приведёт нас никуда, кроме как к той же природе, объясняет философ. Быть частью природы – значит жить и умирать, на это бытие мы обречены. Мы должны смотреть на такое бытие как на заблуждение, избавление от которого было бы спасением, утверждает философ. Освобождение от этой иллюзии, отвержение всех устремлений воли, самоотречение и есть то, к чему призывают религии: ведь истинная наша самость и есть воля к жизни. Моральные добродетели – справедливость, человеколюбие – преодолевают principium individuationis, узнавая себя в этих проявлениях и показывая, что бессознательная воля уже не находится во власти этой иллюзии, но в своём пробуждении находит в этой иллюзии разочарование. Несправедливость, злоба, жестокость показывают обратное: воля порабощается всё сильнее иллюзией жизни. Человек, воодушевлённый добродетелью, узнаёт в другом человеке свою собственную сущность и отождествляет свою судьбу с судьбой всего человечества: жребий тяжкого труда, страданий и смерти. Тот, кто отрекается от всякого случайного блага и преимущества, не ищет себе иного удела кроме общечеловеческого, но в конце своего отречения не может желать себе и этого удела: без привязанности к жизни с её утехами приходит полное отречение от неё, а с этим и отрицание воли. Власяница справедливости причиняет постоянную муку, отказ от самого необходимого во имя человеколюбия: всё это приводит к беспрерывному посту. Буддизм по этой причине освобождается от такой строгой и преувеличенной аскезы, указывая путь умеренности, но в брахманизме строгая аскеза играет важнейшую роль. Лука 24, 49 передаёт проповедь Христа, смысл которой в том, что греховные дела и их последствия должны быть возмещены рано или поздно, что достигается через приходящую извне милость и собственное внутреннее просветление, – иначе спасение мира невозможно; однако, после спасения добродетели ничего не стоят, поскольку нет нужды в их применении. Моральные добродетели есть не конечная цель, но ступень на восхождении к цели, к спасению, комментирует философ. Христианство представляет вкушение от древа познания добра и зла как основание для моральной ответственности и первородного греха. Вместе с тем, это вкушение можно истолковать как утверждение воли к жизни, отрицание которой в силу наступившего просветления ведёт к спасению. Согласно Шопенгауэру, между утверждением воли к жизни и её отрицанием лежит область морального, где человек ведом от утверждения воли к её отрицанию. Он обращается за поддержкой своей позиции к восточным этическим учениям. Веды индусов учат, что здесь лежит путь через все перерождения, которые есть следствие ряда содеянного индивидом, пока он не встречает на этом пути истинное познание, приносящее освобождение, или Мокшу, воссоединение с Брахманом. Буддисты прибегают к отрицательным выражениям, применяя слово Нирвана, символизирующее отрицание этого повторяющегося мира, Сансары. Индивидуальность выражается с наибольшей силой через интеллект и отражает явление, частью которого индивид является, имея своей формой principium individuationis. Воля выражается также через индивидуальный характер, с отрицанием воли индивидуальность упраздняется, ибо она присуща воле лишь в её утверждении, но не в её отрицании. Та святость, сопровождающая каждый моральный поступок, и основана на том, что индивид приходит к уразумению тождества всех живых существ в их внутренней сущности, замечает философ. Это переживание тождества возможно лишь в Нирване, в отрицании воли, поскольку Сансара, утверждение воли, есть множественное явление этой воли. Цель всякой интеллигенции лежит в реакции на волеизъявления, а поскольку всякое воление есть заблуждение и иллюзия, интеллигенция вынуждена подавить само воление, на проявления которого она прежде реагировала как служебная функция. В силу своей подчинённости воле даже самая совершенная интеллигенция может служить лишь как ступень для восхождения к тому, чего никакое познание не в силах постичь: подводя тем самым личность к единственно возможному мгновению полноты прозрения, утверждает Шопенгауэр и в очередной раз пользуется терминологией апофатизма. Все религии ведут к мистике как высшей точке приближения к Богу, сокрытому мраком и оберегаемому тайной, что, собственно, описывает место, лишённое познания, где всякое познание прекращается по необходимости: единственно возможное выражение этой мысли состоит в форме отрицаний. Мистика как таковая есть именно описание того, что недоступно ни созерцанию, ни понятию, ни какому бы то ни было познанию. Как философ западной традиции, Шопенгауэр пытается привести к гармонии апофатический мистицизм Востока и свою философию. Задача любой философии ограничена миром, признаёт он: философия обязана описать мир во всех его проявлениях. Так и философия Шопенгауэра, достигнув вершины, вынуждена закончиться отрицанием, поскольку через это отрицание она приобретает ничто, которое для утешения не есть абсолютное, но относительное ничто: ибо если какая-либо вещь есть результат нашего познания, то это ничто есть результат нашего несовершенного познания. Это не есть, между тем, абсолютное ничто, которое и должно оставаться как ничто с любой позиции и в любом смысле: нет, это есть продукт отрицательного познания в силу нашей ограниченности, которая вполне может быть объяснима ограниченностью нашего взгляда, утверждает Шопенгауэр и замечает, что с этого пункта мистик начинает своё положительное восхождение, ибо далее ничего кроме мистики невозможно. Квиетизм как отречение от всех желаний, аскеза как умерщвление своеволия, мистицизм как осознание тождества собственной сущности с сущностью всех вещей или с ядром мира, – эти три стратегии находятся в тесной связи между собой. Согласно Шопенгауэру, не только религии Востока, но и истинное христианство несёт в себе тот аскетизм, который философия называет отрицанием воли к жизни. Отцы церкви раннего христианства описывают аскетическую тенденцию как ту вершину, к которой всё стремится. Брак в истинно христианском восприятии есть компромисс с греховной природой человека, безбрачие и девственность были высшим посвящением в христианство, ведущим к победе над плотью. С этической позиции христианству ближе дух брахманизма и буддизма, нежели иудаизм с его оптимизмом в ожидании Мессии и полигамией. Христианство ставит во главу своего учения вину человеческого рода, лежащую в самом его бытии, искупление этой вины возможно лишь через порыв души ценою подавления собственной личности и перевоплощения человеческой природы. Чем возвышеннее учение, тем уязвимее оно со стороны всяких злоупотреблений, свойственных низменности и злонамеренности человеческой природы: в Римском католицизме можно видеть гораздо больше злоупотреблений чем в протестантизме, делает наблюдение философ и приводит монашество как пример: это методическое отрицание воли, ищущее взаимного поощрения, представляет собой институт возвышенного характера, но именно поэтому во многих случаях изменяет собственному духу и становится коррумпированным. Путь спасения видится Шопенгауэру в отказе от воли к жизни, что становится краеугольным камнем его философской системы. Наше врождённое заблуждение, что мы живём для того, чтобы быть счастливыми, исходит из нашей зависимости от воли к жизни: последовательное удовлетворение наших желаний представляется нами как достижение счастья, объясняет ещё раз философ. Мир и жизнь, со своей стороны, не предоставляют нам такого счастливого существования. Человек, размышляющий о реальных страданиях действительности, приходит в недоумение от того, что мир и жизнь так плохо приспособлены для обеспечения человеку счастливого существования. Вся наша жизнь стремится к тому, чтобы убедить нас в том, что цель нашего бытия лежит не в погоне за счастьем, не в стремлении к радости или самой жизни, но в том, чтобы мы отреклись от мира. Правильнее было бы видеть цель нашей жизни в страдании, а не в благополучии, замечает философ. Жизнь полна страданием: мы вступаем в неё со слезами на глазах, проживаем её через трагические моменты, наиболее трагическим из которых является её конец. Страдание есть истинный очистительный процесс, открывающий человеку ложность следования воли к жизни. Настоящей целью жизни является смерть, и в момент её прихода совершается всё то, к чему мы готовились в течение всей нашей жизни, заключает свои рассуждения Шопенгауэр и завершает свои Дополнения к Книге Четвёртой элегантным описанием своей философской системы. Он настаивает на том, что его философия не выходит за рамки толкования внешнего мира и самосознания, которое постигает сущность мира в его внутренней согласованности. Мир как явление с его внутренними связями познаётся через самосознание. В интуитивной попытке постичь то, что лежит за гранью любого возможного опыта, мы теряем этот мир и с ним ту основу, на которой возможно сочетание причины и следствия, а с этой основой теряется сама возможность познания. Поскольку познание само есть феномен, заключённый в рамки мира, для него недоступна сущность вещей, лежащих до мира или по то сторону его. Познание рассчитано на удовлетворение целей индивидуальной воли и как инструмент для исследования внутренней сущности вещей в себе довольно несовершенно. Этим объясняется невозможность полного и до конца исчерпывающего познания и понимания бытия, сущности и происхождения мира. В отличие от пантеистов, утверждающих, что каждое явление есть проявление непознаваемой божественности, Шопенгауэр настаивает на том, что воля из всех возможных вещей знакома нам ближе всего: она одна дана нам непосредственно и поэтому она одна в состоянии объяснить всё остальное. В своей объективации воля достигает самопознания, что делает возможным её подавление, обращение и освобождение от неё. Воля есть единственное метафизическое начало, явленное человеку через самосознание, оставляя достаточно места для возможности бытия, которое Шопенгауэр обозначает как отрицание воли к жизни. Ветхий Завет объединён с Новым Заветом через единого Бога-Творца, который находит своё творение превосходным и где человек должен наслаждаться жизнью. Шопенгауэр видит внутреннюю сущность мира в воле, которая уподоблена не Иегове, но скорее Спасителю, так этика Шопенгауэра приходит в гармонию с христианской этикой, а кроме того и с этикой брахманизма и буддизма. Волевой акт, созидающий мир, есть наш собственный акт. Его отличает свобода, потому что формой его проявления становится закон достаточного основания, от которого необходимость и получает своё значение: именно посредством этого мы имеем возможность различить характер данного волевого акта, что и даёт нам свободу определить свою волю иначе.