Знакомство с Тишковым

— Нет. Я говорю: как будто знакомый. Но это, наверно, и не партизаны. Это, наверно, они просто жители, как обыкновенно, за какое-нибудь дело повесили. Но все равно, ты же сам знаешь: пока идешь, весь перетрясешься. А потом приходишь, и она сразу такое тебе говорит: «Ну, Ирод, опять явился?» И все из-за того, что я в прошлом году проводил в отряд ее парней— Виктора, а второго как зовут, я забыл. Я же не из-за своего удовольствия их провожал. И не только их, а еще двенадцать человек из Жухаловичей. Я их даже вовсе сейчас не помню. Они и не в нашем отряде были. Их направили, кажется, к Лазученкову, когда делали рейд. А она меня все время теперь спрашивает: «Где мои мальчики, куда ты их увел?» И опять добавляет: «Ирод». Ну тебе бы это, Кастусь, понравилось, если б тебя называли, допустим, Гитлером?

Мамлота задумывается. Потом говорит:

— Ты, Михась, тоже должен войта в ее положение. Она ведь все-таки ихняя мамаша…

— Ну и что? У меня тоже была мамаша…

Михась долго и, кажется, пристально смотрит в забрызганное оконце, за Которым уже начинается сизый и зябкий туманный рассвет.

Не ярко, не пламенно горят в белесом тумане костры. В огне сипят и потрескивают ветки. И чадный дым, смешиваясь с туманом, ползет по холодной, жухлой траве, окутывая толстые стволы дубов и ясеней, повидавших уже не одну войну на этой многострадальной земле.

Невидимый кто-то ущипнул, должно быть, девушку-повариху у костра, и она, взвизгнув, ударила кого-то половником и захохотала.

— Девки нигде никогда не теряются. Жизнь идет, — вглядывается в оконце и Мамлота. Потом поглаживает Михася по косматой голове, будто хочет причесать. — А что касается сапогов, так я могу тебе свои отдать. Хотя они и не новые. Я все равно, ты видишь, только один сапог сейчас ношу. Когда еще заживет моя нога. А там зима будет. Я, наверно, валенки надену.

— Не надо мне, ничего не надо, — вытаскивает из-под топчана мешок Михась. В мешке у него — еще мешочек и полотенце. Он с вдруг вспыхнувшим ожесточением хлопает себя полотенцем по плечу. — Когда кончится война и если мы правда взойдем в Берлин, как обещает Казаков, я у самого Гитлера сапоги отыму. Пусть, зараза, босый ходит.

— Значит, ты что, в живых его предполагаешь оставить?

— Кого это?

— Ну, Гитлера.

— A-а… Там будет видно, — достает из мешочка, похожего на кисет, зубную щетку Михась. — До конца войны далеко. Может, он еще и нас в живых не оставит.

— Настроение, я гляжу, у тебя зыбкое, Михасик.

Плащ-палатка, заменяющая дверь, шевелится, отодвигается.

В землянку впрыгивает тоненькая, рыженькая, с косичками девушка.

— Михась, ты где? Ах, вот ты!.. Доброе утречко, Константин Савельич, — кивает девушка Мамлоте. — Так вот, Михась, твои документы. Это, смотри, даже с твоей фотокарточкой — постоянное удостоверение. А это тебе — пропуск: аус… аусвайс.

— Сама как следует не можешь выговорить, — наклонившись над тазом, чистит зубы Михась под жестяным умывальником. — А писала их тоже ты, Клавка?

— А кто же, — смеется девушка. — Но бланки эти настоящие, немецкие. Из немецкой типографии. Вот тут маленькими буковками, смотри, напечатано: город Лейпциг. Мы их в Мальцеве взяли, когда громили комендатуру. Это подлинные — бланки.

— Подлинные, — хмурится Михась. — Немцы, наверно, после того их уже десять раз переменили, эти бланки. А печать кто ставил? Конечно, Гришка Бум-бер?

— А кто же?

Мамлота осматривает документы.

— Печать… дерьмовая. Но это ничего. Ты, Михасик, ее вот так большим пальцем прикрывай, если в случае чего придется показывать. А бланки, она правильно говорит, настоящие. Я сам по таким еще неделю назад ходил. И немцам показывал. А печать прикрывал. Правда, мне аусвайс Наташа писала.

— Вот в том-то и дело, что Наташа, — прячет документы за пазуху Михась. — По Наташиным аусвайсам я без разговора хоть в Берлин пойду. Она же немецкий язык преподавала.

— А я не преподавала, но, может, еще буду преподавать, — смеется Клавка. Изаверяет: — Я их в точности с Наташиных переписываю. Буква в букву. И где немецкий текст и где русский. Никто покамест не жаловался. На печать, верно, кое-кто обижается. Но это от меня не зависит… Ой, какое у тебя грязное полотенце! Как не стыдно! Кавалер! Дай постираю.

— Ладна. Обойдемся. Ты документы получше пиши.

Из-за плащ-палатки в землянку просовывается бородатая голова:

— Ну, где у вас этот хлопец, которого надо отвезть? Готовый он или нет? Ждать больше не могу.

— Сейчас выйдет, — отвечает Мамлота. И говорит Михасю: — Вот тебя уже: экипаж ожидает. Очень надежный мужик. У немцев служит. Я его знаю. Ездил с ним.

Михась садится на корточки, укладывает в мешок полотенце, хлеб, кусок сала, несколько вареных картофелин, приготовленных, видимо, еще с вечера, и смотрит на Мамлоту:

— Как считаешь, взять с собой гранаты?

— Не стоит. Лишняя и вроде как бы опасная обуза.

— А пистолет?

— Ну это тем более. Казаков вообще-то, ты знаешь, не запрещает, но, как говорится, не рекомендует в таких случаях. Вдруг тебя остановят, начнут обыскивать. Не советую.