Знакомство с Тишковым

— Нет, нет, пусть он возьмет с собой хотя бы гранату, — вмешивается в разговор Клавка. Все еще она почему-то не ушла, хотя и Мамлота и Михась больше не замечают ее. Но она уселась на топчан и, минуту назад веселая, теперь, по-старушечьи пригорюнившись, неотрывно смотрит, как Михась собирается в дорогу. Вот он надевает ворсистую теплую кепку. — Я тебе говорю, возьми с собой хотя бы гранату, — осторожно трогает она его сзади за рукав стеганки. — Там у Жухаловичей на каждом шагу немцы. Возьми или гранату, или пистолет.

— А ты-то еще чего? — наконец оглядывается на нее Михась.

— Похоже как жена, — смеется Мамлота. — Или у вас, между вами что-нибудь такое?

— Я сам не знаю, чего она, — пожимает плечом Михась. — Пришла, принесла документы — и вдруг, пожалуйста, уселась.

— Я могу и уйти, — вспыхивает Клавка.

И уходит.

— Все-таки, я замечаю, Михась, ты не в духе, — морщится Мамлота, когда они поднимаются из землянки. — Может, тебе правда сегодня не ходить? Знаешь, как Казаков говорит. Если человек идет на задание, у него всегда должно быть хорошее настроение. Чтобы все жители это видели и верили, что победа обязательно будет за нами. А ты сегодня какой-то вялый. Я тебя не узнаю.

— Нисколько я не вялый, — слабо протестует Михась. — Я просто позавчера не выспался и вчера тоже. И сегодня, как опять вспомню ту женщину, Софью Казимировну, у меня прямо все внутри…

— А ты ев пока не вспоминай. Забудь, — опирается всем грузным телом на костыль Мамлота. — Вспоминай что-нибудь интересное, веселое. Было же у тебя что-нибудь очень веселое. Вот это и вспоминай.

2

На широкой полукруглой поляне среди шалашей и землянок, укрытых дубовыми ветками, уже жарко пылают костры. И над каждым свисают с толстых треног огромные котлы, в которых варится — можно угадать по запаху — баранина с картошкой.

И тут же, чуть подальше, в еще густом предутреннем тумане, пасутся, щиплют мокрую, тронутую первым морозцем траву короткохвостые мохнатые овцы. На них начальственно по-немецки — «цурюк!», «во вильст ду хин?» — покрикивает немолодой пленный австриец в засаленном, мышиного цвета мундире.

Еще издали разглядев Михася и Мамлоту, австриец берет под козырек и старается по-военному щелкнуть каблуками.

— A-а, — кивает Михась. — Гутен морген.

— Гутен морген, — опять берет под козырек австриец. И с трудом выговаривает: — Добрая будра.

— Не будра, а — утро. Понятно — утро?

— Будра, — охотно напрягается австриец.

— Ведь сколько воюешь у нас, — смеется Мамлота, — а запомнить не можешь — утро. Я говорю — ду бист шон ланге. Давно, говорю, воюешь у нас. Понял? Геген унз, против нас. Ин унзер ланд, на нашей земле…

Мамлота показывает, как берут наизготовку автомат и веером, прижимая к животу, стреляют.

— Ой, найн, их бин найн, нет военный, — смеется и австриец. — Их бин кайн зольдат мер. — И, показывая на овец: — Их бин дизен шафен шеф.

— Ты слышишь, Михась, чего он говорит? Понимаешь? Он говорит: я теперь не военный, не солдат. Я только начальник над этими овцами. Овечий начальник, шафён шеф.

— Так-то лучше. Не так чтобы опасно, — улыбается Михась.

А австриец показывает куда-то вдаль, прикладывает ладони рупором ко рту и трубит, подражая ходу поезда: «Ту-ту-ту». Потом делает испуганные глаза и произносит, как бы что-то отрубая: «Бам, бам, бам! Шреклих!»

— Чего это он показывает?

— Неужели не понимаешь? Он думает, предполагает, что ты сейчас идешь подрывать железную дорогу. Представь, какой сообразительный. Он уже угадал, что ты — подрывник. Или это ты ему объяснил?

— Зачем это я буду ему объяснять? — пожимает плечами Михась. И кричит австрийцу: — Найн, их шпацире. Я просто гуляю.

— Филь фюрнюген, — почтительно кланяется австриец. И улыбается хитро.

— И как вы его тогда не зашибли, в такой свалке? — удивляется Мамлота.

— Случайно. Он же был безоружный.

— Как безоружный? Его автомат сейчас у Митьки…

— Ну да, у Митьки Стынина. Ох, Митька — это сумасшедший сибирячок! Он прямо с ходу тогда столкнул австрийца в овраг. А я у него вырвал автомат. И вот такой нож! Правда, Митька хотел его еще камнем по башке. Но я не дал. Я вижу — овцы. И он, правильно, в тогда был ихний шафен шеф. Если б мы его зашибли, мы бы ни за что всех овец оттуда не вывели. Он сам их погнал в нашу сторону. Правда, ему Лида Савичева помогала. Это ведь его баранина варится, — кивает Михась на котлы. — А у меня такое цыганское счастье. Как у нас ничего нету или одна картошка и конина, Я все время здесь нахожусь. Как начнут готовить хорошую еду, вроде баранины, мне опять надо уходить…

— Ты и сегодня мог бы хорошо позавтракать, если б не разлеживался да не устраивал дискуссию. Ведь я тебя еще когда разбудил. А сейчас — некогда. Человек Ждет.

— Ничего, он подождет, — неожиданно говорит Клавка. И откуда, она опять появляется? — Подождет он. Подождет. Ничего ему не сделается. А ты покушай, Михась. Это, можно сказать, твоя баранина. И австриец твой.

— Это уж, если на то пошло, наш общий с Митькой австриец, — веселеет Михась. — Даже больше Митькин, чем мой…