Знакомство с Тишковым

— Ну как не бояться? Мы же, слава богу, живые. А живой всегда чего-нибудь боится. Вот возьми меня. Я нахожусь, можно сказать, между двух огней. Меня рано или поздно все равно обязаны повесить или же застрелить, то ли немцы, то ли свои же партизаны.

— Партизанам-то для чего вас вешать? Напротив, Казаков, вы знаете, как про вас сказал? Это золотой мужик, он сказал, вполне надежный.

— Казаков, он, конечно, самостоятельный мужчина, — усмехнулся Сазон Иванович. — Мы уже с ним во второй раз ведем дела. Казаков, конечно, меня в обиду не даст. Но сейчас же с севера к нашему району подошел Лазученков. У него партизанский отряд как бы не побольше вашего. Он в Якушеве, говорят, весь немецкий гарнизон в одну ночь раскрошил. А там гарнизон был громадный. Не меньше двух рот стояло, не считая полицаев. И вот теперь Лазученкова хлопцы — почти что ночи не проходит— ко мне стучатся: «Дай бульбы, дай картошечков». Немцы днем донимают. А эти хлопцы ночью стучатся. И вот кому откажешь, тот тебя и повесит запросто. Канашевич Макар Макарыч был до меня поставлен немцами на должность. И немцы же его повесили. А за что? За то, что двум богам служил. И партизанам и немцам. А какой ведь был превосходительный мужчина. Помнишь Канашевича?

— Ну как же, я учился у него.

— И вот повесили. — Сазон Иванович снова вынул кисет.

Михась заметил, что руки у него трясутся.

— Давайте я вам заверну.

— Заверни.

Михась оторвал клочок от тонкого листа немецкой газеты, насыпал в него махорки и ловко, со знанием дела, свернул самокрутку.

— Сам-то не куришь?

— Курил, — сознался Михась. — Еще когда в деревне жил — курил. Тайно от матери. Баловался. И тут у Казакова в отряде тоже. Но летом он собрал нас, человек десять курильщиков, и приказал прекратить. Говорит, взрослые и то не могут бросить эту привычку, а тут еще молокососы взялись туберкулез себе наживать. «Если, говорит, захвораете, кого вы обрадуете? Только Гитлера». Ну я тут же отвык.

Их с громыханием и дребезгом обогнал грузовой автомобиль, крытый брезентом. Из-под брезента, развевавшегося от быстрой езды, высовывались ящики с черными немецкими буквами. Михась хотел разобрать буквы, угадать, что в ящиках. Не удалось.

— А грузовик-то, ты заметил, наш, — мотнул бородой Сазон Иванович. — Наша трехтонка.

— И верно, — огорчился Михась. — Много они все-таки нашего нахапали.

— И хвалят. Грузовики, вот эти наши трехтонки, немцы особенно хвалят, — затянулся Сазон Иванович и огладил бороду, выпустив в нее пахучий дым. — Говорят вроде того, будто не думали, что у русских есть такие машины. Мечтали, наверно, в том духе, что мы по-старинному еще лаптем щи хлебаем…

Вдоль дороги на обочинах валялись железные бочки. Из некоторых медленно вытекала на солнце густая черная жидкость.

— Битум, — издали угадал Сазон Иванович. — Ты гляди что! Дорогу опять чинят. Стало быть, рассчитывают еще надолго задержаться у нас. И зятьки гляди как стараются.

— Где зятьки?

— Разве не видишь, кто работает, — кивнул Сазон Иванович на здоровых парней, долбивших дорогу ломами и кайлами. — Это же все бывшие окруженцы. Из одного немецкого окружения вышли и в другое, в бабье окружение, попали. Угрелись на деревенских харчах, в зятья устроились. И горя мало. Пусть там, мол, кто-то воюет. А вы, партизаны, их не тревожите. Это ж резерв.

— Кто?

— Резерв, говорю. Или Власов их к рукам приберет, или немцы в Германию отвезут, снаряды делать. А по-настоящему-то, по-хорошему — это вы должны, партизаны, их в леса увести. Они же воевать обязаны.

— Это не простое дело, — сказал Михась, вдруг почувствовав себя обязанным объяснить, почему вот эти бывшие наши солдаты тут работают на немцев. — Мы, конечно, ведем среди этих зятьков разные беседы. Кое-кого выводим к себе. Вот я, например, сейчас вам расскажу про одного бывшего зятька, про Лаврушку. Это такой замечательный, оказывается, человек. Просто я даже не знаю, какой это замечательный…

— Дядя, дай закурить! — закричал молодой парень, бросив лом, и почти подбежал к телеге, когда телега уже съезжала с развороченной дороги, чтобы обогнуть ее полем. — Или докурить дай!

— Вот я дам тебе сейчас кнутом по заднице, — весело погрозил Сазон Иванович. — Попроси у немца. Вон он курит.

На взгорье на солнцепеке действительно сидел с дымящейся сигаретой немецкий конвоир, зажав в коленях автомат.

— Цурюк, — заревел он, увидев еще двух парней, бегущих к телеге. — Цурюк!

— У немца не забалуешь, — засмеялся Сазон Иванович. — Это не при Советской власти. Немец — ведь он чуть что, сразу же даст прикурить. Нет, у него не забалуешь. Цурюк. И никаких разговоров…

Похоже было, что Сазона Ивановича даже веселила сейчас та простая мысль, что «у немца не забалуешь». Он как будто даже радовался, что немец так строг и беспощаден.

Сазон Иванович курил и смеялся, оглядываясь на парней, чинивших дорогу.

Докурив, хозяйственно заплевал окурок и снова стал серьезным, даже хмурым.

А у Михася вдруг пропало желание рассказывать про Лаврушку. Михась тоже почему-то нахмурился.