Знакомство с Тишковым

Михась не видел Бугреева месяц с лишним и сейчас не сразу узнал его: так изменился, постарел Бугреев за этот месяц. Даже как будто сузился в плечах. Или это черная тесная куртка его так сузила. Лицо позеленело, щеки ввалились. Совсем побелели виски. Но Василий Егорович улыбался:

— Очень рад тебя увидеть, Михась. Хотя я немножечко перед тобой виноват. Прихворнул я тут немножечко. Кашель меня какой-то уже вторую неделю колотит. И в чем дело — понять не могу. Еще раз здравствуй, — протянул он Михасю сухую, горячую руку, спустившись с крыльца. — Немножечко у меня не получилось против того, как я тебе обещал. Всего шесть штук сделали. И Феликс опять сильно хворал, — показал глазами на высокого, болезненного вида паренька, вышедшего из-за угла дома и выжидательно стоявшего в отдалении. — Словом, сам соображаешь, Миша, на одной бульбе сильно не потянешь. И даже соли долго не было. Вчера один знакомый полицай, спасибо, килограмм соли принес. Мотоцикл ему починяю.

Михась хотел тотчас же сообщить, что Казаков обещает подарить Бугрееву пару овец, но воздержался, не сообщил. Неудобно это может вот так сразу получиться.

— А вообще дела идут нельзя сказать, что плохо, — продолжал улыбаться Бугреев. — Придумал я тут одну штуку, потом покажу. Может, наладим настоящее производство.

— Ты хоть оденься, Ирод! — крикнула женщина с крыльца. На этот раз она Иродом назвала не Михася, а мужа. Должно быть, у нее такая поговорка. — Ведь не лето, опять застудишься. Не молоденький.

— Не молоденький — это правильно, сейчас оденусь.

Василий Егорович ушел в дом.

Во дворе остались Михась и носастый длинноногий, как журавль, Феликс в черном коротком плаще и в детской кепке с пуговкой на макушке.

По-прежнему издали Феликс молча смотрел на гостя. Потом спросил:

— А пистолет у тебя есть?

— А что?

— Просто так, интересуюсь…

— Нет у меня пистолета, — сказал Михась.

— Нету? — удивился Феликс и подошел поближе. — Как же ты можешь быть партизаном без пистолета?

— А откуда ты знаешь, что я партизан?

— Вижу. Что, я тебя первый раз, что ли, вижу? И потом я помню, когда ты тут работал. Я тогда болел, учился в лесной школе. Меня взяли домой перед самой войной. И мои братья тогда приехали из Минска на каникулы. Мои братья, ты же знаешь, тоже были потом партизаны.

— Почему это — «были»?

— Мать все время плачет, считает — они погибли. И говорит, ты их увел в партизаны. Она все время ругает тебя. А батька, напротив, считает, что ты ни при чем, раз идет такая война…

— Конечно, я ни при чем, — сказал Михась.

Феликс переступил с ноги на ногу, поежился.

— У тебя закурить нету?

Михась почти презрительно осмотрел, как смерил с ног до головы, худенького Феликса:

— И ты еще куришь?

— Иногда, если есть табак.

— Вот оттого ты такой, — указал пальцем Михась.

— Какой?

— Ну, какой ты сейчас…

— А какой я сейчас?

— Ну что я тебе буду объяснять! Ты же сам знаешь. Ты худущий, как… как скелет. И еще куришь…

Феликс, однако, не обиделся, снова переступил с ноги на ногу.

— А ты? Ты не куришь?

— Давным-давно. Бросил эту глупость и забыл.

— Это как раз не глупость. Если ты хочешь есть и закуришь, ты опять — сытый.

— А ты что, хочешь есть?

— Нет, мы недавно ели.

— А то я могу тебе хлеба отрезать, — стал снимать с плеча мешок Михась. — Пожалуйста.

— Да не надо. На что это, — как бы отодвинул его рукой Феликс. — Ты к нам пришел, и вдруг… Что мы, голодные, что ли? Отец, ты знаешь, как бы осердился. — Феликс опасливо покосился на окна. — Отец теперь стал очень сердитый. Раньше был веселый, а теперь узнать нельзя.

— Все теперь сердитые, — опять закинул за спину мешок Михась.

— Без пистолета тебе плохо, — швыркнул носом Феликс. И сразу улыбнулся: — А у меня есть пистолет. Итальянский. И две обоймы. Полные. Полный комплект.

— Откуда?

— Мне один парень дал, бывший комсомолец. На хранение дал. Еще весной. Но его забрали в гестапо.

— Кого забрали?

— Этого парня. А пистолет у меня хранится. Никто, кроме Евы, не знает где. И то дурак, что ей сказал…

— Покажи, — без особой заинтересованности попросил Михась. — У меня тоже был итальянский.

На крыльцо вышел Василий Егорович. Он медленно, держась за поручни, спускался с крыльца, в ватной телогрейке, в стареньких подшитых валенках, хотя было еще не холодно.

— Потом, — увидев отца, почти прошептал Феликс. — Потом покажу. Я сам в партизаны все равно не пойду. Мне характер не позволяет. И, кроме того, я болею. У меня рука не действует. Я с детства сухорукий.

Втроем они вошли в деревянную пристройку за домом. Здесь когда-то, еще до войны, был коровник, а теперь — мастерская. Верстак. Большие и малые тиски. На верстаке — паяльная лампа, молотки, зубила, дрель, метчики. На стене, на вбитых в стену крюках, — два велосипеда. Под ними — ведра, кастрюли, примус, две железные печки, чайник без носика, самовар.

У верстака — полуразобранный мотоцикл.

Мотоцикл этот — мечта детства — сразу же привлек внимание Михася. Он даже протянул было руку, чтобы потрогать кожаное сиденье. Но это выглядело бы несолидным. Он показал рукой на кухонную утварь у стены, на изломанные ходики, улыбнулся: