Знакомьтесь — Вернер Херцог

А «Миннесотская декларация: правда и факт в документальном кино» появилась вот как. За очень короткий промежуток времени я слетал из Европы в Сан-Франциско и обратно, и в итоге оказался в Италии, где должен был ставить оперу. Из-за разницы во времени я не мог уснуть, в двенадцать ночи включил телевизор и смотрел какое-то невозможное тупое занудство о миленьких пушистых животных в парке Серенгети. Через два часа я опять включил телевизор и посмотрел что-то столь же омерзительное — куда ни поедешь, по телевизору одна и та же дрянь. К четырем часам утра я наткнулся на жесткое порно, сел в кровати и сказал себе: «Боже мой, наконец что-то нормальное, что-то настоящее, пусть и чисто физическое». Это была самая настоящая «голая правда». Я уже давно подумывал написать что-то вроде манифеста, рассказать, что я думаю о факте и правде в кино, об экстатической правде, — и высказаться об убожестве «cinéma vérité»[101]. И в ту ночь я за пять минут написал декларацию из двенадцати пунктов. В очень сжатой форме они содержат все, что раздражало и задевало меня в течение многих лет.

Вы обвиняете документальные фильмы «cinéma vérité» в том, что они не проникают в глубинную правду ситуации. Такое кино по вашим словам, является «бухгалтерской правдой».

Кино, как и поэзия, способно открыть измерения, куда более глубокие, нежели так называемая правда «cinéma vérité» и даже правда действительности, и эти измерения являются богатейшим полем деятельности для режиссера. Я надеюсь стать одним из тех, кто положит конец направлению «cinéma vérité». К счастью, становится все больше и больше режиссеров — и зрителей, — которые разделяют мою точку зрения. Не задумываясь, могу назвать Криса Маркера[102] и Эррола Морриса. «Cinéma vérité» — это бухгалтерская правда, оно едва касается подлинной кинематографической правды.

У вас появляется идея фильма. Вы сразу решаете, будет это игровое кино или «документальное»?

Я не сижу и не раздумываю, как поступить с сюжетом. Следующие несколько фильмов точно будут игровыми. Почему? Не знаю, просто так складывается. Понятно, что к «документальным» фильмам пресса проявляет куда меньше интереса, но это меня волнует в последнюю очередь. Я делаю то, что мне хочется. Для меня границы между «художественным» и «документальным» не существует, и то, и другое — кино. И там и там обыгрываются некие «факты», есть герои, истории. Кстати говоря, «Фицкарральдо» я считаю лучшим своим «документальным» фильмом. Я против «cinéma vérité» потому, что это кино представляет собой банальный уровень восприятия окружающей действительности. Я знаю, что четко разделяя «факт» и «правду» в своих работах, я могу докопаться до такого слоя правды, который обычно остается в кинематографе вообще незамеченным. Глубокую внутреннюю правду, присущую кино, можно найти, только не стремясь быть бюрократически, политически и математически корректным. Иными словами, я начинаю выдумывать, играть с тем, что принято считать «фактами». С помощью вымысла, воображения я несу зрителю больше правды, чем мелкие бюрократы. Идея, может быть, станет яснее, когда мы поговорим о картинах «Звон из глубины» и «Уроки темноты».

«Край безмолвия и тьмы» стал своего рода вехой, именно с него началось ваши исследования «правды» и «факта» в кино.

Да, хотя, подозреваю, в то время это было еще не осознано, скорее, на уровне инстинкта. В конце фильма на экране появляются фраза: «Если бы сейчас началась мировая война, я бы даже не заметила». Эти слова принадлежат не Фини, они мои. Мне кажется, они точно передают чувства человека, лишенного слуха и зрения. И в начале фильма, когда Фини говорит об экстазе на лицах прыгунов, которых она видела в детстве, — это тоже написал я. Это все вымысел. Она никогда не видела, как прыгают с трамплина на лыжах, я просто попросил ее произнести текст. Зачем? Потому что я чувствовал, что одиночество и экстаз прыгунов, рассекающих воздух, — образ, как нельзя более точно передающий душевное состояние Фини. Разумеется, мы все снимали с согласия Фини, и против текста она не возражала. Она ни секунды не спорила. Удивительная женщина. Сразу поняла, для чего мне это нужно, и сжала мою ладонь. Иногда она говорила очень странным голосом, почти как египетская жрица: «Я… тебя… поняла».