Знаменитые русские о Неаполе

Сам Шаляпин скромнее оценивал свой успех, больше иронизируя над итальянской постановкой. Он писал в те дни М. Ф. Волькенштейну, что опера была представлена «несколько фантастически»: «бояре выглядят одетыми так скверно и неверно, что больше похожи на хулиганов с Сенной, чем на бояр». Сцену же в корчме, по словам Шаляпина, вообще пришлось снять, так как «корчму сделали в виде павильона, скорее походившего на машинное здание или барак.

Друзья Шаляпина на Капри внимательно следили за его успехами в России и Европе – очевидцы свидетельствуют, что творчество великого русского баса было одним из главных предметов обсуждения на каприйских виллах Горького. Один из участников «каприйской школы», Н. Е. Вилонов, писал в Россию в конце января 1909 г.:

«Сегодня Шаляпин прислал сюда ‹на Капри› свой голос в пластинках граммофона. После обеда пустили граммофон, и он запел. Ну, это было что-то необыкновенное. Все недостатки граммофона с его шорохами и шумом куда-то скрылись, а комната исполнилась мощным, бархатным звуком».

В 1911 г. большой резонанс на Капри (как, впрочем, и в России, и в Европе) вызвала история, случившаяся во время одного из представлений «Бориса Годунова» в Мариинском театре, когда хор театра, встав на колени, обратился со сцены к присутствовавшему императору Николаю II с петицией об улучшении материального положения и против притеснений дирекции. Шаляпин в костюме царя Бориса, в тот момент вышедший «на бис», поневоле стал участником этого действа и уже на следующий день был обвинен некоторыми либеральными газетами в «низкопоклонстве перед царем-убийцей». В своих мемуарах «Маска и душа» Шаляпин так впоследствии описал этот случай:

«Я ясно почувствовал, что с моей высокой фигурой торчать так нелепо, как чучело, впереди хора, стоящего на коленях, я ни секунды больше не могу. А тут как раз стояло кресло Бориса; я быстро присел к ручке кресла на одно колено… В самых глубоких клеточках мозга не шевелилась у меня мысль, что я что-то такое сделал неблаговидное, предал что-то, как-нибудь изменил моему достоинству и моему инстинкту свободы. Должен прямо сказать, что при всех моих недостатках рабом или холопом я никогда не был и неспособен им быть. Я понимаю, конечно, что нет никакого унижения в коленопреклоненном исполнении какого-нибудь ритуала, освященного национальной или религиозной традицией. Поцеловать туфлю наместнику Петра в Риме можно, сохраняя полное свое достоинство. Я самым спокойнейшим образом стал бы на колени перед царем или перед патриархом, если бы такое движение входило в мизансцену какого-нибудь ритуала или обряда. Но так вот, здорово живешь, броситься на все четыре копыта перед человеком, будь он трижды царь, – на такое низкопоклонство я никогда не был способен. Это не в моей натуре, которая гораздо более склонна к оказательствам „дерзости“, чем угодничества».

Тем не менее тогда, летом-осенью 1911 г., Шаляпин оказался в очень трудном положении: его откровенно травил либеральный лагерь, а монархическая и черносотенная пресса, наоборот, всячески воспевала «верноподданнические чувства» Шаляпина. Горький был тогда одним из немногих, кто открыто встал на защиту друга, заявляя, что «Шаляпин похож на льва, связанного и отданного на растерзание свиньям».

10 сентября 1911 г. Шаляпин приехал на Капри. Сам он позднее так описывал встречу с Горьким: