Знаменитые русские о Неаполе

«Мать поняла – Горький был прав, – надо уезжать. Мать уже несколько месяцев работала настоящим бурлаком: с веревкой и крючком в руках вылавливала в Неве бревна для какого-то государственного учреждения. Приходила домой усталая, с отмороженными руками. Отцу за выступления платили мукой и картошкой. Мука была затхлой, а картошка мерзлой».

Уехав из России, Шаляпин в 20-е годы много гастролировал, главным образом в Америке. После того как Горький снова уехал в Италию и поселился на вилле «Сорито» в Сорренто, Шаляпин не раз собирался навестить его. 16 сентября 1925 г. он, например, писал из Парижа:

«…Все время собирался ехать в Италию и в Сорренто – выправил визы и даже укладывал несколько раз чемоданы, но „Бог судил иное“ – разные семейные и прозаические устройства жизни помешали приятному путешествию и в Италию, и, в особенности, к тебе…».

Наконец, 6 июня 1926 г. им удалось встретиться: Шаляпин, направляясь на гастроли в Австралию, увиделся с Горьким во время стоянки парохода в Неаполе. Через несколько дней Горький писал Е. П. Пешковой:

«Третьего дня, проездом в Австралию, был здесь Федор с Марией Валентиновной и четырьмя дочерьми. Мы с Максом ездили к нему на пароход, провели с ним часов пять. Постарел Федор. Очень. И – не столько телесно, сколько – душевно. Устал человек. Ему бы следовало отдохнуть год. Два…»

В середине апреля 1929 г. Шаляпин приехал в Рим для участия в спектаклях Королевской оперы. 18 апреля состоялось представление «Бориса Годунова», и Горький специально приезжал в Рим из Сорренто. Они встретились после спектакля в таверне «Библиотека» – в более поздних мемуарах оба подтверждают, что Горький тогда настойчиво убеждал Шаляпина вернуться в Советскую Россию. Шаляпин писал в «Маске и душе»:

«Я снова и более решительно отказался, сказав, что ехать туда не хочу Не хочу потому, что не имею веры в возможность для меня там жить и работать, как я понимаю жизнь и работу. И не то что я боюсь кого-нибудь из правителей или вождей в отдельности, я боюсь, так сказать, всего уклада отношений, боюсь „аппарата“… Самые лучшие намерения в отношении меня любого из вождей могут остаться праздными. В один прекрасный день какое-нибудь собрание, какая-нибудь коллегия могут уничтожить все, что мне обещано. Я, например, захочу поехать за границу, а меня оставят, заставят и никшни – никуда не выпустят. А там ищи виноватого, кто подковал зайца. Один скажет, что это от него не зависит, другой скажет: „Вышел новый декрет“, а тот, кто обещал и кому поверил, разведет руками и скажет: „Батюшка, это же революция, пожар! Как вы можете претендовать на меня?“ ‹…› А по разбойному характеру моему, я очень люблю быть свободным и никаких приказаний – ни царских, ни комиссарских – не переношу».

А в конце жизни, уже после смерти Горького, Шаляпин еще раз вспомнил о том, римском, «разговоре о возвращении»:

«Честно скажу, что до сих пор не знаю, кто из нас был прав, но я знаю твердо, что это был голос любви ко мне и к России».