Знаменитые русские о Венеции

Лагуна

(1973)

i

Три старухи с вязаньем в глубоких креслах

толкуют в холле о муках крестных;
    пансион “Аккадемиа” вместе со
всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот
телевизора; сунув гроссбух под локоть,
    клерк поворачивает колесо.

ii

И восходит в свой номер на борт по трапу

постоялец, несущий в кармане граппу,
    совершенный никто, человек в плаще,
потерявший память, отчизну, сына;
по горбу его плачет в лесах осина,
    если кто-то плачет о нем вообще.

iii

Венецейских церквей, как сервизов чайных,

слышен звон в коробке из-под случайных
    жизней. Бронзовый осьминог
люстры в трельяже, заросшем ряской,
лижет набрякший слезами, лаской,
    грязными снами сырой станок.

iv

Адриатика ночью восточным ветром

канал наполняет, как ванну, с верхом,
    лодки качает, как люльки; фиш,
а не вол в изголовье встает ночами,
и звезда морская в окне лучами
    штору шевелит, покуда спишь.

v

Так и будем жить, заливая мертвой

водой стеклянной графина мокрый
    пламень граппы, кромсая леща, а не
птицу-гуся, чтобы нас насытил
предок хордовый Твой, Спаситель,
    зимней ночью в сырой стране.

vi

Рождество без снега, шаров и ели,

у моря, стесненного картой в теле;
    створку моллюска пустив ко дну,
пряча лицо, но спиной пленяя,
Время выходит из волн, меняя
    стрелку на башне – ее одну.

vii

Тонущий город, где твердый разум

внезапно становится мокрым глазом,
    где, сфинксов северных южный брат,
знающий грамоте лев крылатый,
книгу захлопнув, не крикнет “ратуй!”,
    в плеске зеркал захлебнуться рад.

viii

Гондолу бьет о гнилые сваи.

Звук отрицает себя, слова и
    слух; а также державу ту,
где руки тянутся хвойным лесом
перед мелким, но хищным бесом
    и слюну леденит во рту.

ix

Скрестим же с левой, вобравшей когти,

правую лапу, согнувши в локте;
    жест получим, похожий на
молот в серпе, – и, как чорт Солохе,
храбро покажем его эпохе,
    принявшей образ дурного сна.

x

Тело в плаще обживает сферы,

где у Софии, Надежды, Веры
    и Любви нет грядущего, но всегда
есть настоящее, сколь бы горек
ни был вкус поцелуев эбрé и гоек,
    и города, где стопа следа

xi

не оставляет – как челн на глади

водной, любое пространство сзади,
    взятое в цифрах, сводя к нулю –
не оставляет следов глубоких
на площадях, как “прощай” широких,
    в улицах узких, как звук “люблю”.

xii

Шпили, колонны, резьба, лепнина

арок, мостов и дворцов; взгляни на –
    верх: увидишь улыбку льва
на охваченной ветром, как платьем, башне,
несокрушимой, как злак вне пашни,
    с поясом времени вместо рва.

xiii

Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым

лицом, сравнимым во тьме со снятым
    с безымянного пальца кольцом, грызя
ноготь, смотрит, объят покоем,
в то “никуда”, задержаться в коем
    мысли можно, зрачку – нельзя.

xiv

Там, за нигде, за его пределом

– черным, бесцветным, возможно, белым –
    есть какая-то вещь, предмет.
Может быть, тело. В эпоху тренья
скорость света есть скорость зренья;
    даже тогда, когда света нет.