Знамя

Но с общинным призрением сирот у нас в Чехии уже покончено. А сейчас мы кончаем и с этой заплатанной юбкой, с этой нищей красой, которая не давала ни тепла, ни сытости. Мы хотим другой, новой красоты, которая давала бы народу не только хлебную корку с картофельной шелухой; мы хотим просторной и щедрой красоты истинной свободы.

Когда-то и я бестолку трудился на своем клочке земли: хоть маленький, да свой. И этим я обворовывал сам себя, потому что на моей халупе вместо черепицы лежала ипотека[41], в воротах стоял сборщик налогов, из нашей миски, что ни день, хлебал кулак, на которого мы работали с женой в расплату за упряжку лошадей, да ростовщик, у которого я занимал, чтобы отдать долги в проценты по долгам.

Сейчас впервые в жизни я могу с уверенностью сказать: это наше поле! И каким оно стало огромным! Когда сойдет снег, увидите: вся округа стала просторней, раздалась в ширину и в длину, короче говоря, получила новые размеры. И страну нашу мы переделываем из малой в большую, словно вместо старой хаты строим новый, просторный дом. И когда-нибудь в старости, стоя на краю могилы и подводя итоги своей жизни, я скажу: мы можем гордиться тем, что присутствовали при переселении чешского народа из общинной хижины для неимущих в богатую усадьбу.

Товарищи, наибольшей гордостью и радостью моей жизни является то, что я, Йозеф Ветровец из Вишневой, бывший батрак, пастух, а ныне председатель единого сельскохозяйственного кооператива, принял участие в работе, когда народ у нас в Чехии строил свое счастье.

* * *

Говоря по правде, нам показалось тогда, что Советская Армия свалилась в Вишневую, как с неба. Опоздай она хоть немного — от деревни остались бы одни закопченные стены, а большая часть жителей погибла бы в дыму и пламени пожарищ.

Тогда, в начале мая, на Ветреном холме и в лесах за ним закрепилась сильная часть эсэсовской армии Шернера, на которую, как говорят, до последнего часа возлагал свои надежды Гитлер. Пушки начали бить по западной окраине Вишневой. Они разрушали дом за домом, будто собирались сравнять с землей всю деревню.

Это был страшный день — восьмое мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Одиннадцать домов вдруг оказались в огне, в загоревшихся хлевах ревела скотина, а люди сидели в погребах и ничем не могли помочь, потому что вся деревня простреливалась из пулеметов, установленных на Ветреном холме. Кто пытался сделать хоть шаг, оставался лежать в пламени. Так былое нашим кузнецом Влчком.

Люди говорили: «Пришел наш конец!» А один сельский богач, — впрочем, скажем прямо, самый крупный кулак Паливец — клялся всеми святыми, что готов пожертвовать всем имуществом, остаться в одной рубашке и даже совсем голым, лишь бы сохранить свою жизнь и дожить до освобождения.

Однако недельки через две после того он показал себя… Но с такими мы уж посчитаемся!

Хата у меня без подполья, и потому я остался с женой в светлице. Проситься в погреб к соседям-кулакам мне не хотелось: я этих выжиг очень хорошо знаю. Пустить-то пустил бы, но немного погодя кулак пришел бы в мой дом и оказал: «Послушай, Ветровец, пусть твоя жена на недельку придет к нам, поможет жать, да и тебе ничего не сделается, если денек-другой поработаешь у молотилки. За тобой ведь еще должок: помнишь, как я спас вам жизнь, когда спрятал вас в своем погребе?»

И мы с женой остались сидеть в светлице. Иногда, когда стрельба несколько ослабевала, я поднимался на чердак и в слуховое окошко смотрел, что делается на улице. Два раза, когда мне казалось, что стрельба усиливается и приближается к нам, я прятался. А потом и к стрельбе привык. Немецкие пушки на Ветреном холме тонули в облаках серовато-голубого дыма, огонь — вспышка за вспышкой — вырывался из стволов: все восемь орудий били одно за другим. А несколько ниже сыпались быстрые огоньки из пулеметов, напоминая искры, которые брызжут у точильщика из-под стали, приложенной к точильному кругу.

Но вдруг в центре батареи, у самой земли, вспыхнули совсем другие огни — желтые и синие, — и в воздух взлетел фонтан камней и пыли. Сердце у меня замерло от радости: это ведь был снаряд, угодивший прямо в гущу врага!

И теперь посыпался удар за ударом: русская артиллерия мерно била по вершине Ветреного холма, как молот бьет по наковальне. А ведь мне и в голову не приходило, что наши так близко. Я послал к чорту всякую осторожность, распахнул слуховое окошко и только теперь как следует увидал все, что делалось вокруг. Вот с правой стороны от Естржаба сквозь лес продирается что-то тяжелое. Березы и вершины елей гнутся, как от сильного ветра… И вдруг один за другим, словно стадо железных чудовищ, на луг выходят пять серовато-зеленых, пятнистых, как олени, танков. Рядом с ними и позади мелькают пехотинцы, заходят прямо во фланг эсэсовцам на Ветреном холме.