Знамя

Франтишек с трудом пересчитывал их озабоченным взглядом, потому что коровы переходили с места на место, порядок ежесекундно нарушался. Только одно было ясно Бране: его коров здесь все еще не было. Куда пропала Анежка? Ведь по местной радиосети в три часа было объявлено, что начинают приводить коров. Франтишек нарочно послал к микрофону, установленному в местном национальном комитете, надежного партийца, шахтера Костинка, и сам слышал его голос из репродуктора.

Что же случилось дома? Почему Анежка запаздывает? Правда, ей нужно идти через всю деревню, но жена председателя не имеет права опаздывать. Он встревожился: как я могу начать свою речь, когда еще нет моих коров? Это все видят. Я слышу, как уже шушукаются наши недоброжелатели: речь-то принес, конечно, с собой в кармане, а собственных коров позабыл дома! Может быть, случилось что по пути сюда… На Ягоду иногда находит — она начинает бодаться, брыкается ни с того ни с сего. Побежать навстречу?

Нет! Председатель должен оставаться на месте. Как может он заставить членов кооператива ждать? Как может он убежать от секретаря окружного комитета? А что скажет Станда? Ведь должен же он видеть… Франтишек заглянул в глаза своему верному другу и понял, что тот встревожен не меньше.

Начну, как только кончится музыка, решил Франтишек. И он нервно сунул руку в карман пиджака, чтобы убедиться, что конспект речи на месте. Он должен говорить… если даже будет трудно.

Но корнет-а-пистон Гонзы еще тянул на высокой ноте последние такты, когда в ворота рысью вбежали Ягода и Луцина. На шеях испуганных коров были надеты венки с красными бантами, неумело сплетенные из темно-зеленых еловых ветвей. Коров на короткой веревке вел мальчик, крепко вцепившись в нее.

Смуглый черноволосый Лойзик Брана в белоснежной рубашке, с красным пионерским галстуком на шее сразу бросился всем в глаза, так же как и Власта Лойинова. Казалось даже, что все это сделано нарочно, чтобы конец был таким же красивым, как и начало.

— Славный у тебя парнишка, Францик! Мальчуган держится молодцом! — обрадованно шепнул Станда Марек.

Радость охватила Брану. Не подвел Лойзик, так я и знал! И как он красиво убрал коров мальчишескими неловкими руками. Бели бы только было можно, Франтишек обнял бы его в эту минуту, так что у сына захрустели бы косточки, поцеловал бы его в ясный лоб: «Лойзик, озорник, как я тебя люблю!»

Но на это нет времени. Музыканты, красные от натуги, в третий раз повторяют польку, вот-вот должны кончить.

«Теперь у тебя все в порядке, Франтишек!»

Он еще раз окинул взглядом собравшихся и увидал, что на него все смотрят. Старый Маковец глядит на него строго, испытующе, как будто снова и снова спрашивает, в какие же руки он вручил свою судьбу, Подроужек мрачно щурится, жена Грунта смотрит жалобно и недоверчиво, плотник Ирка Шоуна, хороший партиец и товарищ, вместе с которым Франтишек получал щелчки в школе, ободряюще подмигивает: не ударь лицом в грязь, Франции! В темных глазах Власты горит уверенность.

Взгляды крестьян жадно устремляются ему в лицо: все жаждут услышать живое, правдивое, пламенное слово, которое сожжет, испепелит неуверенность и разопреет кровь верой в успех. Франтишек Брана смотрит на своего четырнадцатилетнего сына. Как пылает его лицо! Каким по-детски чистым огнем светятся его глаза! Ради вас, дети, ради вашей прекрасной жизни, ради вашего счастья стоит бороться до конца, до последнего вздоха, до победы!

И тут растерянность, которая обычно гнетет Франтишка перед каждым его выступлением, внезапно исчезает. Он машинально засовывает руку в карман, нащупывает свои записочки, без которых чувствует себя неуверенно перед слушателями, и мысли его внезапно приобретают стройность: все, что он утром придумал, сидя за столом и грызя, как школьник, карандаш, ничего не стоит перед словами, которые просятся сейчас на язык, рвутся из самого сердца…

Подохла щука, да зубы целы

Заходящее солнце, чистое и необыкновенно большое, низко висело над лесистым горизонтом. Липы отбрасывали длинные мягкие тени на правильный квадрат деревенской площади. На самой высокой липе свистел взъерошенный черный дрозд, хорошо видный среди обнаженных ветвей. Сизый дымок поднимался из печных труб в безветренном воздухе прямо вверх удивительно тонкой струйкой, золотясь в солнечных лучах. Робко, дребезжащим голосом, точно музыкант, впервые после нескольких лет перерыва прикасающийся к инструменту, попробовала квакать в пруду посреди площади первая весенняя лягушка. Но едва она во второй раз повторила свое «ква-ква-ква», как кто-то из парней, сидящих под липами, поднял камень, швырнул его в воду, высоко всплеснувшуюся и забрызгавшую каменную дамбу.

— Не мешай дрозду, эй ты, бесстыдница! Свирель у него получше, чем у тебя!