Знамя, 2008 № 08

Мелочь? Отнюдь. Письмо Александры Леонтьевны - единственное, что называется, из первых рук свидетельство в пользу того, что Толстой - это Толстой, а не Бостром (самой-то ей хотелось как раз обратного, и рада была бы она обнадежить любимого, но два месяца, проведенные в доме законного мужа, не оставляли ей такой возможности).

И если уж расставлять окончательные акценты в биографии писателя, то стоило ли повторять старые сомнения и давать повод для новых?

Потратив немало страниц на доказательство законности графского титула Толстого, Варламов вслед за тем приходит к парадоксальному выводу, что он “не был графом по сути, а только играл в графа”. Под этим разумеется, что в силу семейных обстоятельств Толстой не получил подобающего графу воспитания, не впитал с детства родовых черт аристократии и при всей своей внешней породистости и осанистости часто вел себя не “по-графски”, слыл грубияном, но всегда и везде козырял своим титулом, спекулировал им.

Играет в эту игру и сам Варламов. Слово “граф” горохом рассыпано на страницах книги - “граф, граф, граф…”. Везде, даже там, где оно уже перестает быть уместным (“в Великую Отечественную стеснять себя графу не пришлось”), Варламов использует это слово как самодостаточную характеристику героя, иногда, для разнообразия, добавляя пару определений из лексикона советской пропаганды: “рабоче-крестьянский граф”, “красный граф”… Что говорить, слово вкусное. А для автора - просто “золотой ключик”, с помощью которого вскрывается абсурдность многих ситуаций (вроде апокрифической - “Его сиятельство граф уехали в обком”).

По мнению Варламова, своим успехом в литературе Толстой обязан именно фамилии и титулу. “Вот если бы Бостром усыновил его, то автором романа “Петр Первый” был бы не Алексей Николаевич Толстой, а Алексей Алексеевич Бостром. А еще неизвестно, стал бы человек с такой фамилией таким писателем”. И далее: не попади он в Париж в начале 1900-х, “не вышло бы из него ни писателя, ни поэта, как не вышло бы, не стань он графом”.

Почему не стал бы? Почему не вышло бы? В конце концов, дело ведь не в фамилии. (“С такой фамилией можно и лучше”, - заметила в свое время Н. Крандиевская, прочитав первый сборник Толстого). Дело - в таланте. У Толстого талант был. “Абсолютный”, - считал Бунин. “Талантище” - писал Горький. “Удивительно талантливый и интересный писатель” - говорила Ахматова.

Может ли талант зависеть от того, какую фамилию носит его обладатель?

Рискну предположить, что в литературе этот писатель остался бы с любой фамилией - Толстой или Бостром, или даже Тургенев (по матери). Это как в известном анекдоте: “Бороду я сбрею, а умище (в нашем случае - “талантище”) куда девать?”.

Но в России мало иметь талант, надо еще суметь выжить. И в этом смысле с другой фамилией он мог и пропасть. Потому что писателя Бострома Сталин посадил бы не моргнув глазом. Писателя Толстого, как известно, не тронул. Почему? Внятных объяснений в книге нет. Что, если Сталин был в каком-то смысле загипнотизирован этой фамилией? Что, если на Толстого у него просто рука не поднялась? К тому же иметь “своего графа” среди советских писателей - сплошь выходцев из народа - это должно было ему льстить. Возможно, именно фамилия вкупе с графским титулом и были, как это ни странно, главным оберегом Толстого в Советской России.

Но в литературе он остался благодаря двум другим своим качествам - таланту и редкой работоспособности.

Гений или злодей?

Писателя Алексея Толстого признавали все. Человека по имени Алексей Толстой (“Алихан”, “Алешка”) все так же дружно ругали. Одни за то, что “продался большевикам”, другие за то, что “приехал на все готовое”, третьи - просто из зависти, ведь и в эмиграции, и в России он больше всех писал и лучше всех жил.

Другое дело, что зарабатывал Толстой всегда своим трудом, был одним из немногих русских писателей, способных кормиться литературой, работал как никто много, ежедневно проводя за письменным столом по 8-10 часов. Варламов приводит воспоминания пасынка писателя Ф. Крандиевского о том, как они плыли на корабле из Одессы в Константинополь и как среди всеобщего смятения и уныния один только Толстой не терял даром времени: “В первый же день утром в углу трюма… я увидел перевернутый ящик из-под консервов, на котором стояла пишущая машинка “Корона”. На другом маленьком ящике сидел Алексей Николаевич, обвязанный по-прежнему шерстяным кашне с английской булавкой наверху. Он стучал на машинке”.

За четыре года, проведенных в эмиграции, Толстой (в отличие от многих других русских писателей), “выдал” кучу повестей и рассказов, закончил первую часть будущей трилогии да еще успевал сотрудничать сразу в нескольких газетах и журналах. Мало того, сам брался за организацию газеты, издательства, “Дома искусств” для русских эмигрантов… Короче, развил бурную деятельность, в то время как другие заняли выжидательную позицию.